Спаси и сохрани

Выброшенной на берег рыбой Тёма бился о стенки могилы, срывал голос, задыхался от отчаяния. Царапал пальцами почву – пласты, наспех накиданные по краям, дрожали и сыпались. Тяжёлые комья разбивались о голову, земля застревала в волосах, заползала в глаза, забивалась в рот и уши.

Сверху послышался топот.

– Тёмыч, ты тут?

Ваня и Энжел прильнули к яме.

– Вытащите меня! Умоляю!

Энжел – как всегда первой – оценила обстановку:

– Прекрати шевыряться! А то сам себя закопаешь. Ты, – толкнула Ивана, – поищи что-нибудь! Верёвку, длинную палку, ветку – что угодно. Живо!

Сусликов вскочил и завертелся на месте. Пятно фонарика превратилось в неразборчивую белую кляксу. Она прыгала во тьме и выхватывала всё подряд. Покосившийся крест с растрескавшимися перекладинами. Чуть поодаль – ещё один. Будто морщинистый каторжник тащил бревно – настолько тяжёлое, что немощные ноги по колено ушли в грунт. Рядом доживало свой век ветхое тряпьё. У могилы одиноким прямоугольным зубом росло надгробие. Серая плита с ржавыми проплешинами, напоминавшими щетину на мужском лице. Буквы на плите либо съедены временем, либо затянуты паутиной. Грани начали крошиться.

– Ну, где ты там?! – окликнула девочка.

– Нет тут ничего. – Ваня подскочил обратно к могиле.

– Эх… Толку от тебя – как от суслика молока.

– Ты опять? Хорэ меня обзывать!

– Ребят, я, конечно, дико извиняюсь, но, может, вы выясните свои отношения потом? – подал жалобный голос Артём. – Спасите меня, пожалуйста.

– Спокуха, братуха! Ща всё будет! – пообещала Энжел. – Иваныч, снимай штаны!

– Что-о-о? – застыл Ваня.

– Что слышал. Джинсы гони!

– Так ты для этого щас душу изливала? Чтоб вытереться в доверие и меня раздеть?

– Иванько – он и ночью на кладбище Иванько! Для тех, кто много о себе возомнил, сообщаю: ты – последний, с кем я захочу играть в Адама и Еву! Штаны не для меня, а для Тёмы.

– А у него своих разве нет? – Ваня опасливо заглянул на дно.

– Есть. Хочешь, тебе потом подарит? На вырост! – Терпение Энжи таяло с каждой секундой. – Только ему сначала выбраться надо. Твои джинсы послужат верёвкой. Так понятнее, или по слогам повторить?

– А почему не твои?

– Я девочка.

– И что?

– Как это что? Я стесняюсь! – Энжел удручённо закатила глаза. – Блин, Сусликов, до тебя доходит дольше, чем посылка с Алика! Тебе что дороже – жизнь друга или одежда?

Ваня поразмыслил и принял единственно верное решение.

– Отвернись!

Отошёл в сторону. Расстегнув молнию, стащил с себя узкие джинсы и протянул командирше.

– Отлично! – Энжел обвязала одной штаниной руку. – Значит так. Держись за надгробие. Другой рукой обхвати меня за талию. Только это… Смотри, не увлекайся там.

– Кое-кто тоже много о себе возомнил. Не волнуйся, ты – последняя, с кем я соглашусь играть в тяни-толкай!

– Не косплей, Иваныч! Повторение – мачеха прогресса! Давай, держи меня. Крепко держи! А то придётся сразу двоих вытаскивать! – Девочка свесилась над могилой и перекинула вниз вторую штанину. – Тёмыч, ты физ-ру часто прогуливал?

– У меня освобождение.

– Тогда с почином! Берись за джинсы и карабкайся по ним наверх. Ногами упирайся в землю – так легче будет. Всё понял? Let’s go!

Пока ребята были полностью поглощены спасением Артёма, остатки похоронного савана, брошенные поверх перелопаченной земли, пришли в движение. Медленно поползли к Ивану, стоявшему к ним спиной.

– Фу-у-ух! – Оказавшись на поверхности, Булочкин шумно вобрал в себя свежий ночной воздух. – С… с… спаси… б… бо…

Мальчика колотило, как отбойный молоток, – не то от холода, не то от пережитого ужаса.

– Бум считать, сегодня твой второй день рождения! – Энжел принялась растирать Тёме плечи и руки. – Вернее, ночь. Happy Birthnight, сэр Булочкин!

Ваня тоже хотел поздравить, но промычал что-то нечленораздельное. Подбородком он зажимал фонарик, пока руками натягивал джинсы обратно.

– Осторожно, сзади! – закричал вдруг Тёма.

Ваня резко дёрнулся. Источник света улетел в неизвестном направлении. Ваня юркнул за ним, пытаясь поймать. Это сохранило мальчику жизнь – там, где только что была его голова, громко и кровожадно клацнули зубы. Тут же обозначились руки. Костлявые, гнилые и почему-то сразу три. Лопнувшая кожа оголяла сгустки плоти. Первые две пронеслись на расстоянии от Ивана, третья задела подбородок – Ваню оттолкнуло.

– Это ещё что? – Тёма почувствовал, как сердце, только оправившись от одной напасти, вновь ухнуло на уровень ног. Была бы возможность – убежало бы ещё дальше.

Могильный саван съехал. Из-под него, вытянувшись во весь рост, выглянуло нечто. Голова наполовину скошена, словно по ней саданули серпом. Там, где должна зиять рана – грубо выступающий шов с огрызками ниток. Лицо смято, стянуто вниз. Единственный глаз провалился в полупрозрачную шею – напряжённые сухожилия нетерпеливо вздувались, в глазу лопались сосуды и зрачок застилало кровью. Треугольники клыков толпились в два ряда и росли прямо из груди.