Stabat Mater

– Здравствуй, Ванечка. Сегодня ровно сорок дней, как тебя не стало. Не знаю, правильно ли говорить «здравствуй» тем, кого не стало, и вообще – заботит ли кого-нибудь здоровье там, где ты сейчас?.. Впрочем, не важно… За эти сорок дней я не сказала тебе ни слова. Наверно, просто не хотела тебя тревожить, боялась помешать тебе уйти легко, не оглядываясь. Но сегодня вдруг поняла… Нет, даже не поняла, а ясно почувствовала, что это неправильно… Знаю, что ты любил меня, как, может быть, никто не любил. Но у нас совсем не было времени ни на что. Даже толком поговорить не успели. Точнее, у меня не было времени. И это обижало тебя, я знаю. И вот получилось, что я как будто опять отворачиваюсь от тебя и не нахожу для тебя даже пары слов…

Отец Глеб сказал, что на сороковой день души умерших улетают куда-то далеко… Если люди верили в это тысячи лет, наверное, у них были причины. И, возможно, если я не поговорю с тобой сегодня, то завтра тебе уже будет труднее расслышать меня… Ох, я ведь не знаю, насколько ты можешь видеть оттуда

нашу жизнь. Поэтому на всякий случай расскажу тебе все-все. И если я буду талдычить о том, что тебе и так известно, прости. А то и по возможности подай мне какой-нибудь знак, прерви меня, забыв о своей всегдашней деликатности.

Сегодня я решила пойти в церковь вместе с отцом Глебом и попросить, чтобы у тебя все было хорошо. Может быть, это называется «помолиться о тебе»… Хотя вряд ли… Просто попросить. А вот отец Глеб помолился о тебе по-настоящему. И когда я стояла рядом и слушала его тихие молитвы, мне показалось, что так и надо, потому что мне и самой стало как будто легче, и это было совершенно иррациональное облегчение… Помнишь, как я взъелась на тебя, когда ты подумал, что мне не знакомо это слово – «иррациональное» и что я вообще – глупая медсестричка… И вот сегодня в церкви именно эта иррациональность моих чувств, взявшихся как бы ниоткуда, убедила меня, что молитва – не глупое и не бесполезное занятие, что она способна включить какие-то нездешние механизмы и они как будто немного приподнимают, отрывают от реальности. Раньше я такого не чувствовала… Только должна тебе сказать одну печальную вещь. Сегодня мы молились не только о тебе, но и о твоем отце, который умер в Коломне от инфаркта через два дня после тебя… После того как тебя не стало… Его похоронили на старом коломенском кладбище рядом с твоей мамой… Хотя, наверное, про мертвых ты и так все знаешь лучше меня.

А на твоих похоронах, Ванечка, я не была, потому что сидела в СИЗО «Матросская Тишина». А через пять дней, когда меня выпустили, сразу поехала на кладбище. Может быть, это для тебя что-то значит – я принесла тебе лилию, самую большую, какую смогла найти. А тетка, которая пришла к кому-то на соседнюю могилку, посоветовала лилию сломать, сказала, если оставить так, то кто-нибудь заберет ее и перепродаст. Не думай, Ваня, я не стала ей грубить, просто отвернулась. Стояла над твоей могилой и молчала. И все равно злилась на эту глупую тетку… Господи, зачем я это рассказываю!.. В общем, как бы то ни было, свои первые часы на свободе я провела с тобой… Из СИЗО меня вытащил один хороший человек – известный юрист, доверенное лицо Марии. А на следующий день он смог найти и саму Марию. Ее держали в какой-то секретной больнице на Ходынке, но вскоре тоже выпустили. И в течение недели освободили всех наших, арестованных в хосписе в ту страшную ночь…

Так, Вань, подожди-ка. Тут прилетела какая-то странная птица, сидит на камне передо мной и смотрит. Ты случайно не имеешь к ней никакого отношения?.. Ладно, шучу, не думай, что у меня крыша едет… Но птица действительно странная. Кажется, смотрит мне в глаза. Не очень-то разбираюсь в пернатых. Возможно, это горлица. Мне нечего ей дать… Хотя нет, погоди! У меня есть булочка, которую мне дали в церкви. Забыла, как она правильно называется по-церковному. Сейчас покрошу ее этой горлице… У-у, да она тут не одна такая попрошайка!.. Всё. Склевали. И сразу потеряли ко мне интерес, вспорхнули и расселись на деревьях… А знаешь, Ваня, что это за деревья? Это старые-престарые оливы – огромные, корявые. Они такие древние, что, говорят, под ними отдыхал сам Иисус Христос и здесь же его арестовали и повели на казнь. В общем, Ваня, ты уже понял, что это место называется Гефсимания. Тут как-то по-особому душисто – какой-то незнакомый аромат. Наверно, это цветут оливы? Не знаю… Я сижу на каменной скамье, а сам сад – за оградой, и туда, под эти Иисусовы оливы, могут входить только здешние монахи и монашки. Но ограда низкая, и весь сад передо мной как на ладони. И за садом виден Иерусалим. Он похож на ненастоящий город, сделанный детьми из песка и всего, что они нашли на пляже, и купол большой мечети блестит над ним, как воткнутая в песок жестянка.