Сталин и его подручные

Строго наказывались даже случайные погрешности. При Сталине опечатки были объявлены «вылазками классового врага». По всей Европе наборщики забавлялись нечаянными или нарочными опечатками. Известно, как одна русская газета писала, что при коронации Николая II возложили на царскую голову «ворону», а в исправленной редакции – «корову». В советских книгах печатали в конце справку со списком всех опечаток, указывая имя виновника. Писатели и наборщики дорого платили за одну сдвинутую букву, как показывает фильм Тарковского «Зеркало». Вспомним также ляпсус «Крысная армия» в повести «Софья Петровна» Л. Чуковской. Вместо фамилии «Сталин» могло выскочить «Ссалин» или «Сралин», а вместо «Сталинград» – «Сталингад». В провинциальных газетах появлялись крамольные заголовки: «Сталин у избивательной урны»; бывало и так, что непозволительно соединялись два лозунга – рядом с «Мы должны беречь жизнь товарища Сталина и наших вождей» печатали «Уничтожить гадов, чтобы следа не осталось на советской земле». Неадекватно переводили конституцию с русского на языки народов Кавказа и Средней Азии, так что появлялись фразы: «Кто не работает, тот не укусит» (вместо «не ест»).

В начале 1930-х гг. полуграмотная тройка – цензор, пропагандист и гэпэушник – перелистывала все книги в публичных библиотеках и изымала до половины фондов, включая классику. Поэзия, за исключением Пушкина, Некрасова и Демьяна Бедного, была опустошена.

В 1932 г. издательства и торговля книгами, включая букинистов, были поставлены под контроль ЦК. Те антикварные или иностранные книги, которые продавали дипломаты или возвращенцы, были конфискованы. Как только человека объявляли врагом народа, сразу исчезали все его книги, и даже фамилия вырезалась или вычеркивалась чернилами из энциклопедий и справочников. Вскоре в цензуре работало больше людей, чем в литературе. Так как политическая линия часто меняла направление, неожиданно приходилось уничтожать антифашистскую литературу и вычеркивать все упоминания погромов. Политические руководства, например сталинский «Краткий курс», постоянно выходили в новых редакциях, особенно после казней героев революции как шпионов и предателей. Иностранные публикации, от которых зависело технологическое развитие, часто конфисковывались, а переводчики арестовывались по обвинению в шпионаже. Осталось так мало цензоров, способных читать литературу на иностранных языках, что английские, французские и немецкие журналы и книги сжигались на дворе главного почтамта.

Прозаики, которые вкладывали столько сил и времени в писание романов, больше всего страдали от безумия цензоров и раньше всех начали жаловаться на притеснения. Когда в марте 1930 г. Михаил Булгаков написал Сталину жалобу, Ягода подчеркнул некоторые строки – с сочувствием ли, с осуждением ли, трудно сказать:

«Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».

Отчаявшийся Евгений Замятин опубликовал свою антиутопию «Мы» за границей и, лишившись всех источников дохода, через год заявил Сталину: «Приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою» (то есть высылкой).

От единства к единообразию

В начале 1930-х гг. партия была слишком озабочена чистками своих рядов, чтобы даже думать об обсуждении человеческих жертв коллективизации. Лучше, чтобы обвинили в уничтожении массы людей, чем заподозрили в поддержке Бухарина, Каменева или Троцкого. С весны 1930 до осени 1932 г. партии было ясно, куда ее ведет политика, объявленная Сталиным и одобренная самими же партийцами. Многие боялись последствий сталинской коллективизации и безумно мегаломанских проектов индустриализации и опасались, что будут забастовки, волнения и восстания, которые дадут соседним государствам повод к вторжению. Но какова была альтернатива? Бухарин, Зиновьев и Каменев отреклись от своих «уклонов» и потеряли весь прежний авторитет: единственное, что осталось у них общего, – это застенчивые призывы к «демократии» внутри партии. Появились новые люди, но они были известны только одному региону или в одной сфере хозяйства, бюрократии или партии.