Сталин и его подручные

«Я… был против тебя озлоблен (это правда): твоей объективной политической правды я не понимал… […]

Смерть Серго, которая меня потрясла до глубины души (я ревел часы навзрыд, я любил этого человека очень и очень, как действительно родного), эта смерть вскрыла до конца весь ужас моего положения… […] Ведь я уже не я. Я даже не могу плакать над телом старого товарища. Наоборот, его смерть для кое-кого послужит предлогом для моего обесчещения. […]

Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь очень мудр в своей подозрительности. […] Но мне-то каково? Ведь я живой человек, замуравленный заживо и оплеванный со всех сторон. […] Повторяю к тебе просьбу о том, чтоб меня не теребили и оставили “дожить” здесь» (34).

Февральско-мартовский пленум ЦК 1937 г., несомненно, представляет собой одно из самых чудовищных собраний в истории человечества (35). Из 1200 делегатов через два года останется в живых всего одна треть, но тем не менее все бешено требовали усиления террора против мнимых врагов. Бухарин и Рыков приходили прямо из НКВД, как из огня в полымя, с очных ставок с бывшими товарищами, доносившими на них и избитыми следователями. Пока толпа безумно ревела и Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов от имени политбюро дразнили жертв и подыгрывали толпе, Бухарин тщетно умолял о пощаде:

«Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить… я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее [голодовку] схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями… жить для меня невозможно» (36).

На это, среди потока издевательства, Сталин спросил: «А нам легко?» Бухарин не посмел оспорить Сталина, утверждавшего, что до сих пор все обвиняемые признавались по своей собственной воле; над Бухариным просто смеялись, когда он объяснял, что все в признаниях подсудимых «троцкистов» было верно, кроме того, что осуждало его самого. Во время этой охоты на ведьм Сталин вмешивался не меньше ста раз, больше, чем кто-нибудь. Иногда он делал вид, что смягчается:

«Ты не должен и не имеешь права клеветать на себя. […] Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером».

Бухарин заявил, что он душевно болен, на что Сталин махнул рукой: «Извинить и простить. Вот, вот!»

Рыков же пытался защищаться более бойко, даже хваля НКВД за тщательное следствие его дела, но, когда он замолвил слово за Бухарина, Сталин возразил: «Он не сказал правды и здесь, Бухарин».

Последнее слово осталось за Ежовым, который обвинил Бухарина в том, что он скрыл от НКВД папку, набитую антисоветскими заявлениями, и обещал арестовать его: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется». Назначили комиссию из 35 человек (включая двух главных жертв), которая и разработала формальности этого ареста. Ежов предложил расстрел, меньшинство комиссии голосовало за десять лет тюрьмы. Сталин надел маску беспристрастности и предложил комиссии передать дело в НКВД: все прекрасно поняли, что этим он дал инструкцию уничтожить Бухарина и Рыкова – единственных членов комиссии, которые воздержались от голосования при этом предложении.

Сталин и Ежов добродушно отвели Бухарину камеру, где ему разрешалось целый год курить и писать в ожидании суда, перед которым он предстанет в марте 1938 г. вместе с двадцатью другими (37).