Сталин и его подручные

В этих двух последних процессах, которые сотрут с лица земли последние следы оппозиции, Ежов играл вторую скрипку. Он умел бить заключенного, пока тот не станет готовым подписывать любой документ, но сочинять сценарии, которые иностранные журналисты могли слушать с доверием, было Ежову не под силу. Поэтому Сталин договаривался прямо с Андреем Вышинским о том, что прокурор и обвиняемые будут говорить в зале суда. Сталин доверял Ежову, как и Кагановичу, на пленарных заседаниях лаять на членов ЦК, и лейтенанты Ежова будут мучить обвиняемых, пока они зубрили наизусть показания, написанные Вышинским.

Несмотря на лишение сна и другие пытки, целый месяц ушел на то, чтобы сломать обвиняемых «Параллельного антисоветского троцкистского центра», которых судили с 23 по 30 января 1937 г. Карл Радек, единственный подсудимый, которого Сталин хоть в малейшей степени уважал, согласился признать себя виновным только при условии, что сам напишет свои показания. Желание Радека блеснуть перед судом было сильнее, чем надежда как-нибудь выжить. По словам Сталина, Радек говорил: «Вы можете расстрелять или нет, это ваше дело, но я бы хотел, чтобы моя честь не была посрамлена». В отличие от Радека другие подсудимые уже сдались на суде бывших троцкистов в Сибири. Пятаков готов был не просто осудить собственную жену как изменницу, но и своей рукой перестрелять всех осужденных. (Сталин вежливо отклонил предложение Пятакова, объясняя ему, что в СССР палачи должны оставаться анонимными.)

Несмотря на обильную – в 400 страниц – документацию, этот второй показательный суд был еще более халтурно сфабрикован, чем суд над Каменевым и Зиновьевым. Пятакова обвиняли в том, что он летал в Осло, хотя норвежское правительство объявило, что никаких иностранных самолетов за это время не прибывало. Сами преступления были еще неправдоподобнее, чем «убийства», в которых обвиняли Зиновьева и Каменева. Вышинский с пафосом привел случай стрелочницы, искалеченной крушением поезда, организованным Троцким. Все обвиняемые, кроме четырех, были расстреляны, но и оставшиеся в живых очень скоро умерли в лагерях. До начала суда Радек прочитал Вышинскому свои показания. «И это все? – негодовал Вышинский. – Не годится. Переделать, все переделать. Потрудитесь признать то и то, признаться в том-то и в том-то, осудить то-то и то-то и т. п… Вы же журналист!» (29) Радек открыто дразнил Вышинского нелепостью обвинений. Он подтверждал, что никто его не пытал, но прибавил: «Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас за время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Несмотря на свое озорство, Радек получил относительно мягкий приговор (тем не менее в 1939 г. его убили в лагере). Радек написал жене письмо, которое НКВД понял по-своему, а она – по-своему:

«Я признал, что я был членом центра, принимал участие в его террористской деятельности… Незачем тебе говорить, что такие признания не могли у меня быть вырваны ни средствами насилия, ни обещаниями…» (30)

Вышинского наградили дачей Леонида Серебрякова, бывшего наркома сухопутного транспорта, которого он только что проводил на расстрел.

Западная реакция на этот второй процесс была заглушена широко распространенным мнением, что теперь не подобает свободолюбивым интеллигентам критиковать Советский Союз, последнюю опору Испанской республики во время гражданской войны. Британские депутаты и журналисты уверяли публику, что обвиняемые признались, потому что доказательства прокурора были неоспоримы. Японские и немецкие журналисты кричали, что процесс – явная и возмутительная фабрикация, но никто в Великобритании или в США им не верил, так как они были фашисты. Любые неправдоподобности в признаниях, замеченных западными наблюдателями, – объяснял немецкий романист Лион Фейхтвангер, – вытекали из ошибок переводчиков.

Спрашивается, почему подсудимые на открытом суде не отрекались от своих губительных признаний? Конвоиры не могли избивать их тут же, и они не могли верить сталинским обещаниям щадить родственников, так как уже знали об истреблении всей родни и Зиновьева, и Каменева. Неужели они так слепо верили, что партийный долг требует, чтобы человек признался в преступлениях, которых не совершал? По-видимому, их не одурманивали. Протоколы допросов до сих пор засекречены, и очень вероятно, что тоже сфабрикованы. Или их пытали и угрожали чем-то, нам неизвестным, или у них была мотивировка, которая для нас совершенно непостижима. Одним страхом не объяснишь поведение подсудимых на этом процессе.