СТАТУС-КВОта

 – Она после … всего, а ч-черт! Точней – после похорон, кинется с горя в поиск: кто виноват? Ну и, само собой, в тебя истерикой упрется. Они же, бабы, все такие: кто перед носом, тот и стрелочник. Хотя с тебя какой спрос, ты ведь телок в таких делах, насколько я понимаю. Тебя, голодного, поманили – ты и попер на ее смак. За это и обломится от нее же на полную катушку: она повесит на тебя всех собак. Так ты перетерпи! На дистанции перетерпи! Не отшатнись, брат! Куда ей без тебя с ребятенком?!

– Ах, мама родная, не успеваю эту кроху на руки взять, потешкать!! – С задавленным стоном вдруг вырвалась из безродного суворовца неутоленная тоска по зарожденному в жене комочку жизни. Но справился, глотая злые слезы, продолжил:

 – Перетерпи все с понятием, парень, ради Бога пережди, не оставляй ее без помощи с мальцом… он же, родимый, свой, русак, наш по кровям славянским, мы, ратники, за него в ответе!

 – Я не отшатнусь, – выцедил сквозь горловой спазм Чукалин. Он знал – не отшатнется. Добавил главное, что безошибочно угадал в офицере, страшившемся затронуть эту тему: – Тот, кто появится – со временем и от меня услышит подтвержденье: его отец – герой, майор Заварзин. А я – ваш друг.

Сказал и отвернулся: смотреть на искаженное потрясением лицо майора стало нестерпимо.

 – Ну вот теперь нормальный финиш… теперь окончательно все… иди, – заторопился вдруг майор.

Шершавой и колючей лентой, извивно поползла из чрева в голову гадюка-боль, перетирая в острозубой пасти кишки, желудок, печень, жевала внутренности с остервенелым бешенством – да так, что заходилось сердце. И с этим надо было воевать, справляться без свидетелей.

– Ты еще здесь? – с задавленной мукой выстонал майор. – Э-э, ты чего?

Чукалин, слепяще отсвечивая перламутровым белком глаз, замедленно и вязко тянул ладони к офицеру. Пополз ими вдоль туловища, к голове майора. Подняв до шеи – замер.

Он ощущал пульсирующей, влажно-воспаленной кожей потоки импульсов, взбешённо прущих по спинно-бугровому пучку позвоночного столба к зрительным буграм мозга. Там, в полушариях, работали всполошено и на износ ретикулярная формация, лимбическая система и гипоталамус – формируя и преобразуя эти импульсы в БОЛЬ. Все это осложнялось и усугублялось повышенной чувствительностью у майора – гипералгезией.

Все, изъязвленные болезнью органы, все струпья и каверны печени и селезенки, кишечник, поджелудочная железа и почки – истерзанно вопили и взывали к головному Центру: с нами катастрофа! Неслышный этот вопль терзал рецепторы в мозгу, ревел клаксонами предсмертного распада в организме, вступающего в недельную, итоговую зону жизни.

Чукалин, наращивая мощь посыла, выхлестывал энергию разрыва в клетках шеи, в синапсах спинного мозга, разъединяя сцепленные меж собою нейро-клетки, передавливал дендриты и аксоны, пытаясь перекрыть путь болевых импульсов к мозгу. Их нестихающий напор – животным, миллионолетним навыком, сопротивлялся чужеродному вторженью.

Евген, подрагивая телом, скрученным в единый волевой комок, пережимал и замораживал проторенную вековечность нейро-путей. Пульс учащался, давно перевалив за полторы сотни, испарина компрессом холодила лоб. И, наконец, он додавил, разъял почти все нейро-тропы.

…Майор перекипал в растеряном, счастливом потрясении: нещадные челюсти, жевавшие его, разжались. Боль свертывалась, уползала оскаленным, искромсанным врагом.

Освобожденная от нее плоть офицера, благостно дышала, распрямлялась, вбирая благодарно каждой клеткой разнеженность предутренней прохлады, текучий, убаюкивающий шорох сквозняка в сосновых кронах и аромат пионов с грядки.

– Часов на пять, наверно хватит, – измотано стирая испарину со лба, прикинул Чукалин, – потом уколы анальгетиков. Но вы все же еще раз подумайте…

Он не закончил, развернулся к улице лицом: едва приметно скользили световые блики по штакетнику забора, по темно-бурой шершавости стволов. В предутреннюю тишину вплеталось отдаленное урчание мотора: в поселок въехала машина.

Свет фар, белесо накаляясь, скакал, выхватывал из темноты песчанно-желтую разглаженость дороги. Мотор утробно взревывал и разбухал железным рокотом. Ночную тишину у дома прорвала, приближаясь, коробка «Скорой помощи».

Евген прыгнул с крыльца, выметнулся за калитку. Внутри наслаивалась, разбухала надсадная тревога. Пошел вслед за машиной. Спустя минуту перешел на бег. И, наконец, врубился в спринтерской погоне вслед за двумя кроваво-красными кляксами габаритов.

Машина завернула к дому Тихоненко.

ГЛАВА 47

Энки, сидевшего за Мегсинтом, пронизал последний проблеск взлетевшей мысли в разбитой голове пророка Моисея: «не убивай…». Мысль трепетала птичьим подранком, теряла силу, истощалась. Обессилев, прильнула последней каплей к родничку души и, слившись с ней, покинуло плоть с расплющенными мышцами и перебитыми костями.

Энки откинулся на спинку кресла: горело в пересохшем рту, надсадно билось сердце. Жгла горечь и раскаянье творца. Он осознал крах своего проекта.

Вновь оседлав Мегсинт, проникнул в ту же эпоху спустя минуты.