СТАТУС-КВОта

Его трясло. Прорвалась, наконец, наружу вся нескончаемая пытка свидетеля при оргии жены, которую он дважды порывался оборвать, готовя пистолет. Но так и не сумел. Поскольку – хоть сдохни тут же, хоть живи – сам надоумил и разрешил.

И выплеснув протуберанец своей бессильной боли, он оборвал себя: «Слизняк… не удержался… чего теперь-то верещать?!»

– Прости, Николушка… ты же хотел ребенка… ты так его хотел! Прости, родной… или убей! Сама я никогда бы… – Она рыдала в голос.

– Хватить реветь. Идем. – Он в два приема встал, бессильно опираясь о штакетник. – Мейчас … сбежится полдеревни. Слышь, ты… самец… ты сделал свое дело. Теперь гуляй. И постарайся не попасться на глаза… в ближайшую неделю. А лучше – исчезни из села, если мужчина. Похоже… так оно и есть, по некоторым признакам.

Он, приволакивая ноги, вошел в калитку. Замедленно, бесплотной тенью побрел к крыльцу – к замку на двери. Жена рванулась следом в неистовом порыве: обнять и поддержать. Но, остановленная страхом отторженья, остановилась за сгорбленной спиной – неприкасаемая пария. Нечистая.

– Товарищ майор, – позвали от калитки.

Спина майора дрогнула – голос жиганул сквозь гимнастерку слепнем.

– Ты еще здесь?! Тебе же было сказано, проваливая, щенок!

Он двинулся дальше, не обернувшись, волоча свинцово-тяжкую огрузлость ног.

– Николушка… оглянись, – взмолилась Виолетта.

Он оглянулся. В распахнутой калитке, в лунном полусвете стояла на коленях рослая, матерая фигура. У парня вздрагивали плечи.

– А-а черт! – Он развернулся в два приема. – Мне только этого здесь нехватало: твоих соплей…

Он так устал. Оборванными лохмотьями висели нервы, мозжило грудь от кашля. В кишки вцепился голод. До отдыха, до черного провала в сон, осталось несколько шагов. И нужно собирать по крохам силы, чтоб одолеть их, а тут…

– Чего тебе?

– Я уложусь в минуту. Выслушайте.

– Мы все обговорили и объяснения твои…

– Ваша болезнь…

– Послушай его, Николушка! Он может очень многое… от Аверьяна, – еще раз взмолилась Виолетта, скукоженная, побитая собака.

– Ну, парочка… баран да ярочка… иди, хоть что-то собери на стол. Если не разучилась.

Он проводил ее глазами, ринувшуюся в дом – с нахлынувшим пароксизмом надежды. Развернулся. Собрав все силы, добрел до пыточной скамейки, рухнул на нее.

– Ну?

– У вас радиационно-лучевая лейкемия… в обостренной стадии.

– В последней стадии! – Почти враждебно, с нажимом перебил майор.

Ему, пропущенному через мясорубку военно-госпитальных процедур, через садистски-пытливую обстоятельность белохалатных роботов, через бесчисленные переливания, анализы крови и костного мозга, вливания цитостатических лекарств со стероидными гармонами, поливитаминами и антибиотиками, через рентгенотерапию – через весь этот набор для подопытного двуногого кролика, ему, приговоренному, уже без надобности было щадящее вранье. Он видел все эти гуманитарно-обтекаемые фразы в белых тапочках в цинковом гробу, куда их всех поочередно паковали.

Вчера днем, как ему казалось, он будет тянуть клещами откровенность из полковника мед.службы, начальника отделения, где волочили майора сквозь Молох анти лейкозных процедур:

– Борис Иосифович, есть предложения отбросить все наши цирлих-манирлих. Нас было девять в палате после Тоцкого взрыва. Остались мы с Потаповым. Сколько мне отпущено? Скажите как… офицер офицеру.

Он хотел было употребить более славянски-родственное: «как мужик мужику».

Но что-то остановило его. Это «что-то» крылось в вивисекторски-холодном любопытстве полковничьих гляделок, в сосисочно-пухлых, стерильно-чистых его пальцах, проросших густо-рыжеватым волосьем на тыльной стороне. Которые циркачески любовно, виртуозно манипулировали золотоперой авторучкой.

Заварзин ждал, как водится, обтекаемых, щадящих словес, принятых при таких ситуациях.

Но ответ рухнул на него спрессованной лавиной. Он был лавинно скор и столь же герметичен: напрочь закупорил его на полминуты в безвоздушном пространств:

– Неделя. Может десять дней.

Он выплыл из удушья под прицелом все тех же, вивисекторски цепких глазок. И вдруг ощутил вокруг себя некую разжиженность среды: предметы, вещи, воздух – все превращалось в студенисто-застывающее желе. Оно сгущалось вокруг тела, ставшего хитиновым, беспомощным сгусточком. Так, застывая в капле янтаря, уносится в тысячелетья из мезозоя отзудевший своё комар.

Переведя дыхание, он молча выдернул из сосисочных пальцев начальника ручку. Придвинул лист чистой бумаги и написал рапорт –просьбу: отпустить его домой на сутки проститься с женой. На дольше не пускали. Их тело было, согласно присяге, военным имуществом и после смерти, вписанным со всеми изъязвленными радиацией потрохами в медицинскую отчетность.

Они все, приговоренные, делали это – если успевали. Похоже, он, Заварзин, получивший от Жукова «майора» в госпитале, успевал. Поскольку в палату к нему непостижимо, через тройное кольцо охраны пробился агроном Кудрин из Буяна, используя возможности московского родича-генерала. Это – раз. И ноги все еще носили бренные телеса майора – это два.