СТАТУС-КВОта

Собрав в комок все тело, Адам уперся в дерево и с яростной мощью толкнул его. Под слоем влаги глухо хрустнуло. Надрезанный наполовину ствол едва приметно накренился, наращивая скорость, стал падать. Адам слушал тьму: опушенная листвою крона над головой, с шипящим треском, ломая ветви, уперлась в борт корабля. И застыла.

Океанический напор усиливался снизу, солёная стихия омывала сдавленную грудь первочеловека. Он прянул из воды на ствол, с обезьяньей ловкостью полез ввысь. Добрался до борта. Почувствовал, как напряглась под тяжестью металла узластая веревка. Он потянул за нее, перебирая, пока не ощутил в правой руке увесистый, оснащенный крючьями, металл кошки. Стал поудобнее. И, размахнувшись, метнул вверх якорь. Над головою брякнуло. Веревка свешивалась из мрака. Он потянул ее, завис всем телом. Она держала человека! Адам полез по ней наверх, упираясь подошвами в доски.

…Он выплывал из сна: истаивало в памяти смачное видение – они с черной туземкой играются в глубокой и прозрачной ванне. Трехсуточный кошмар событий, утянувший его в сон, возвращался явью. Тело Адама лежало скрюченное на боку – между массивной бухтой свернутого троса и чем-то жестким, ребристо давящим в спину. Все это накрывал просмоленный, тяжелый полог.

Шершаво-бурая шпаклевка досок, на которых лежал первочеловек, размеренно и с долгой амплитудой колыхалось. Время от времени тугая, хлесткая волна с змеиным шипом наваливалась на полог и перекатывалась через него. Придавив Адама, уползала дальше.

Ич поднял голову и оглядел свою полутемницу. Припомнил: забравшись в ночь на палубу, он высмотрел на яйцевидной необъятности ее матерчатый квадрат. Распластанная парусина бугрилась, накрывая несколько предметов. Все стороны квадрата пробиты были дырами, забранными в бронзу. Крючки, торчавшие из досок, продетые в эти дыры, крепили парусину к палубе. Он отогнул полстороны квадрата, протиснулся во внутрь и вновь вдел в дыры крючья. Пора было встраиваться в новейшее, с нуля, морское бытие: корабль плыл!

Адам уперся в палубу руками, сел. Плешь головы уперлась в хладную шершавость просмоленной парусины, которая цедила волглый полусвет из мироздания. Поерзал, гмыкнул поощрительно и нежно: колом торчал, задравши тунику, некстати вздыбившийся орган – рецидивы сна с туземкой.

Урчал и корчился в голодных спазмах пустой желудок. Скосив глаза, Ич обнаружил в зеленоватой полутьме свою промокшую, льняную сумку. Залез в нее, извлек разбухшие, слизистые комки. То были сушеное козье мясо и кус маисовой лепешки, испеченной в свином сале. Поднес ко рту один из них и с приглушенным воплем одернул руку: пальцы наткнулись на матерые, торчащие из рта резцы.

«И что теперь?! И как я буду жрать, бобер с ослиным хреном?»

Попробовал подвигать челюстью. Резцы удобно, плотно, налегая друг на друга смыкались. Рот закрывался. Поднес ко рту лепешку, откусил. И стал жевать. Все получилось – за исключением вкусового кайфа: осклизлая, горько-соленая несъедобность сводила скулы. Собравшись выплюнуть прожеванное, замер: ударил по слуху гулкий стук. Где-то по– близости открылся люк. Зашлепали по палубе шаги. Еще одни. Остановились. Прорезались сквозь парусину голоса: знакомые до дрожи в копчике. Гудящий жесткий баритон Ной-Атрахасиса сказал:

– С матросами поставишь паруса, сейчас попутный ветер.

– Мы это сделаем, мудрейший («Кто… кто ответил?!»).

– Всех женщин вызови наверх. Пусть дышат, движутся: вымоют палубу. Им это полезно. Животные накормлены?

– Кормили рано утром.

– На карте океана семь незатопленных вершин – как и предсказывал Архонт. Средь них отмечена шестая. Определись по астролябии и звездам. Возьмешь курс на нее – над бывшим царством Урарту вершина Арарат. С нашей парусиновой оснасткой ползти к ней будем долго... Поэтому вот что, Садихен…

«Так вот кто штурман! Учителишка, вор, укравший у Хабиру священные права владения ракушкой…убить и разорвать в клочки…И кто кого здесь будет рвать?! Ты у него на корабле… и стоит только показаться на глаза, он для начала… ой, что он сделает с тобой! Ты вляпался, Адам! Кабанья ночь, когда тебя так нежно волокли к Ковчегу – та ночь покажется цветочками».

– Поэтому вот что, Садихен… я буду пресекать жестоко, сразу, любое неповиновение или ссору. И требую того же от тебя. Любой разлад источит и разъест нас, как точит соль, непросмоленную доску. Здесь будут дети. И ради них мы сохраним любой ценой согласие, где каждый должен знать свое дело и свое место.

– Мальах, светлейший! Я сам хотел просить об этом – о том, что ты мне приказал. Мы – те же дети, лишь обремененные годами.

– Я не приказывал – просил. Тебя привел ко мне Архонт Энки. Его отбор для моего Ковчега священ для меня. А это…что это за тварь на мачте?!

– Полезней спрашивать меня об этом, а не его, Мальах, – услышал Ич из под брезента скрипучий горловой клекот сверху. – Я лучше Садихена смогу насытить ваше любопытство, что я за тварь.

– Ты… можешь говорить на нашем языке?