Стеклянный дом

Джинни Харрингтон. Жена? Крошечный портрет. Волосы цвета воронова крыла, молочная кожа. Ее фотография сошла бы за винтажную рекламу крема от «Элизабет Арден», если бы не озорной огонек в глазах, намекающий на не самый покладистый характер. Здесь же лежит отдельное фото мистера Уолтера Харрингтона, высокого сухопарого человека в дорогом костюме с портфелем в руке, сделанное газетчиками, пока тот перебегал в машину из здания суда, ослепленный вспышками папарацци. Не самое удачное фото. Может, мама сохранила его по какой-то другой, менее сентиментальной причине?

На самой красивой фотографии – самой затертой и рябой – все семейство стоит перед оштукатуренным городским домом, утопающим в глициниях. У Джинни огромный роскошный живот. За подол ее платья держится маленький мальчик. Слева от него стоит девочка постарше, невзрачная, пухленькая, с неуверенной улыбкой и пронзительным взглядом, проникающим прямо в объектив. Это та самая девочка, что нашла меня в лесу? Меня начинают терзать мрачные догадки. Вдруг она и была жертвой? Или ее милый младший братик? Если это так, преступление и впрямь могло быть настолько страшным, что мама не нашла в себе сил об этом рассказать.

Я осторожно пролистываю оставшиеся три вырезки. Больше никаких статей ни обо мне, ни о Харрингтонах. Только несколько фотографий из леса Дин. Я разглаживаю ладонью самую большую из них и чувствую себя ребенком, которому хочется шагнуть внутрь картинки. На зернистой фотографии запечатлены скульптурные колдовские деревья, у которых на коре сморщенные лица, того и гляди заговорят. Лес, позаимствованный то ли из старинных узорчатых экслибрисов, то ли из фильмов про сатиров или хоббитов. Параллельный мир, втиснутый в три квадратных дюйма типографской краски; портал в мое прошлое. И место, осознаю я с полузадушенным всхлипом, где началась моя жизнь.

* * *

На следующее утро я просыпаюсь в своей старой спальне под крики чаек-разбойниц, вдыхая знакомый запах чистого постельного белья. Потом я вспоминаю. «Тело в лесу». Мое детство уже не то, что прежде. Теперь мне известна другая версия.

Я потираю глаза и приподнимаюсь на подушках. Тело одеревенело, отравленное стрессом двух последних дней, ноги ноют после того, как в них ударила волна. У меня над головой кружится старый любимый мобиль. Фигурки деревьев, вырезанные из дощечек, покачиваются на леске от малейшего дуновения, и я мысленно возвращаюсь к той самой фотографии леса.

Я раздвигаю занавески. За окном свежее ситцево-голубое небо, исчерченное следами самолетов. Море гладкое, как стекло. И не скажешь, что оно способно на вчерашнее коварство. Как странно, что новый день может столь разительно отличаться от предыдущего.

– Доброе утро. – Ко мне заходит зевающая, сонная Энни. Сейчас она выглядит лет на двенадцать.

Я вспоминаю вчерашнее заявление – «Я решила оставить ребенка» – и снова испытываю потрясение, как от удара по голове. Может, сегодня она передумает? Мое решительное, упрямое чудо. Вдруг она подсознательно пытается исправить прошлую несправедливость, оставить ребенка, сделать то, чего не сделала моя биологическая мать? Меня ужасает эта мысль.

Психолог сказал бы: «Давайте поговорим об этом». Привычка твердит: «Не стоит». Мне просто хочется нажать на паузу. Перемотать пленку, чтобы снова расчесывать Энни волосы, плести косички, с прибаутками вытирать ее после ванны и смеяться, когда она лезет крошечными ножками в мои туфли на каблуках и, пошатываясь, расхаживает по моей спальне. И знать, что ее маленькому мирку ничего не угрожает.

* * *

Вещи, которые мы развесили на батарее вчера вечером, все еще не высохли, так что мы совершаем налет на мамин гардероб, натягивая ее слишком длинные джинсы и мешковатые джемперы, и это одновременно забавно – мама бы от души посмеялась – и невыносимо грустно. Я бегу в магазин на углу, путаясь в штанинах и размахивая рукавами, представляя, что бы сейчас подумали обо мне мои частные клиентки, все эти ухоженные дамы, которые одеваются исключительно в «SW3». Я покупаю круассаны и молоко. Телефон пищит – это Стив в отцовской истерике строчит мне сообщения: «Какого хрена! Просто СКАЖИ ей, что мы запрещаем ей рожать!»

На кухне за столом – я привыкла видеть за ним маму, а теперь ее здесь нет – Энни уплетает два круассана. Я завариваю чай в пакетике – есть не хочется, я слишком нервничаю, остро ощущая хрупкость своего положения. Пусть Энни и жалуется, что я никогда не говорю ей правду – это неприятно, ведь дело в том, что я сама прячусь от правды, – но сегодня моя очередь задавать вопросы.

– Так где ты нашла ту папку? – Я наблюдаю за ней поверх кружки. – Энни? – говорю я, когда она молча опускает взгляд.