Стеклянный дом

– Это было вечером, за день до того, как она упала… – Она поднимает взгляд. В ее глазах читается что-то сложное. – Понимаешь, бабушка не слышала, как я вошла. Она сидела за столом, рассматривала вырезку из газеты. А когда заметила меня, то быстро сунула ее в папку, а папку – в ящик стола, и все это с таким испуганным видом, как будто ее поймали на горячем. И я подумала, ого, это что еще такое? – Ее глаза наполняются слезами. Она закусывает губу. – Я собиралась спросить. Но так и не успела.

На несколько секунд я теряю дар речи. Представляю маму, сидящую в одиночестве над этими старыми газетами, и понимаю, что она, похоже, жила намного ближе к прошлому, чем я думала.

– Продолжай, – хрипло говорю я, с трудом сдерживая слезы.

– Когда я вернулась сюда два дня назад, не зная, как быть с ребенком и всем остальным, мне так ее не хватало… – Голос Энни звучит как-то неубедительно. Она отводит взгляд, подбирает с тарелки крошку от круассана и кладет в рот.

За окном пролетает стая маленьких черных птиц. Поднимается выше, растекается по небу, будто печатные буквы по странице газеты.

– Почему ты никогда не рассказывала мне про тело в лесу, мам? – Ее голос звенит от старой обиды, вылезшей на поверхность.

– Милая, я сама не знала.

– Я… я думала… – Ее глаза широко раскрываются. – Ого.

Проходит несколько секунд. Стая за окном рассыпается, снова собирается и принимает новую форму. Так и мои мысли. Выражение лица Энни подсказывает мне: я ошибалась, полагая, что она слишком погружена в учебу и общение с друзьями, чтобы интересоваться пыльными аналоговыми семидесятыми.

– Я погуглила, – признается Энни. Теперь она говорит осторожнее, опасаясь моей реакции. – Но ничего не нашла.

– Это был другой мир. Без интернета.

– Неужели вы с бабушкой об этом не говорили?

– Не особенно. – Я выдавливаю беззаботную улыбку, понимая, как странно это звучит для молодого поколения, для которого обнажать перед другими душу не сложнее, чем поделиться попкорном. – Поверь мне, Энни, в то время это был, можно сказать, прогрессивный подход к табуированной теме.

– В нашем доме так до сих пор, – бормочет она.

– Ну, у меня было развитое чувство самосохранения. Я не хотела знать. А бабушку это вполне устраивало.

В возрасте Энни я тоже чувствовала, как внутри трепещут вопросы. Но, чтобы задать их, нужно было подумать об «этом». Под страхом уничтожения собственного «я». В итоге я всегда посылала «это» куда подальше – «Я не та малышка. Это не моя история» – и шла дальше, сунув руки в карманы любимых выцветших джинсов. Между прошлым и настоящим я всегда выбирала настоящее: Мадонну, шикарную блондинку, которая сама всего добилась; парней; манящий блеск моды. У этого есть простое объяснение: моя биологическая мать меня бросила. Оставила на пеньке и ушла. И я твердо вознамерилась отвергнуть эту часть своей жизни – как когда-то отвергли меня. Но мне слишком больно это объяснять, даже Энни.

– Мы сейчас должны говорить о тебе, а не обо мне, – быстро добавляю я. – Не о прошлом. Я – это уже старая история.

– Ловко меняешь тему. – Энни откидывается на спинку стула и закатывает глаза. – И так всегда.

Я невольно ощетиниваюсь.

– Папа всегда говорил: «Не спрашивай маму про это», – фыркает она. – «Не расстраивай маму». Вся эта тема, типа, не знаю, как за колючей проволокой под напряжением.

Я бледнею. Мне нечего возразить. Только мои самые близкие друзья знают, что меня бросили, и большинство из них не осмеливаются об этом упоминать. Я не могу превратить это чудовищное событие в обычную историю из жизни, которую можно рассказать за столом. Мне страшно взглянуть в их глаза и увидеть жалость.

Когда я родила Энни, поступок моей биологической матери начал казаться еще более немыслимым и, что особенно ужасно, менее абстрактным. Меня переполняла любовь к своему новорожденному ребенку. Как она могла не почувствовать то же самое? Неужели она не восхищалась моими идеальными крошечными ноготками? Ушками? Пальчиками? Неужели не смотрела, как я сплю? Не целовала меня? Не вдыхала мой запах? Неужели я не казалась ей продолжением ее собственного тела? Очевидно, нет, раз она бросила меня в лесу и ушла.

Пока Энни росла, я была решительно настроена не передавать ей это наследие. И, как все новоиспеченные родители, я хотела, чтобы в жизни ей доставались только розы, и никогда – шипы, наивно веря, что смогу взять ее мир под контроль и приукрасить его. (Как когда-то, разумеется, пыталась сделать для меня моя мать.) Так что я до последнего скрывала историю своего рождения. Это слишком для чувствительного ребенка. Такая история исказит ее восприятие мира. Представления о семье.