Стенание

Я покачал головой. Сказать по правде, я не знал, присутствуют или нет тело и кровь Христовы на святой мессе, и сие не очень меня волновало. Но я считал, что постоянно держать людей в страхе — это явное зло.

А Филипп тихо продолжил:

— Когда в конце прошлого года парламент принял акт, отменяющий пожертвования монастырям, наш викарий решил, что ход событий изменился, и сказал несколько… э-э-э… несколько неосторожных слов. — Он посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами. — Беднягу допрашивали, а за его прихожанами стали следить. — Коулсвин тяжело вздохнул. — Можно задать вопрос: кто-нибудь расспрашивал вас обо мне?

— Нет, никто.

— И вы не слышали обо мне ничего предосудительного?

— Нет, если не считать тирад вечно недовольной Изабель Слэннинг, которая постоянно поносила собственного брата. А заодно и вас.

Хозяин дома кивнул:

— Простите, что спросил, но моя жена тревожится. Ах… — Его голос вдруг зазвучал весело. — Вот и она! Теперь вы узнаете, как прекрасно готовит моя Этельреда.

Откровенно говоря, я видывал ужины и получше. Каплун был немного пережарен, а овощи оказались слишком мягкими, но я, конечно, всячески нахваливал кулинарное искусство миссис Коулсвин. Мы с Филиппом пытались говорить непринужденно, но его жена явно была озабочена: она старательно улыбалась нашим шуткам на профессиональные темы и лишь едва притронулась к еде.

— Вы уже довольно давно сержант юстиции, — заметил мой коллега. — Возможно, скоро станете судьей. Это следующая ступень.

— Думаю, для этого я завел слишком много врагов. И мне всегда не хватало приспособленчества — ни в религии, ни в чем бы то ни было еще, — возразил я.

— А вы хотите стать судьей? По-моему, вы бы судили справедливо.

— Да ничего подобного. Я бы либо вообще отпускал людей на все четыре стороны, либо наказывал их слишком сурово. А если серьезно, то мне просто не хочется тратить время на все эти церемонии и прочий вздор.

— Некоторые отдали бы правую руку, чтобы стать судьей.

Я улыбнулся:

— Я не тщеславен. Тщеславие — грех.

— Да, так оно и есть, — тихо проговорила Этельреда.

Начинало смеркаться. С приближением вечернего звона уличный шум стих, и через открытые ставни я слышал, как скулит потерявшаяся собачонка, бродя туда-сюда по улице.

— Давно уже не было такого хорошего лета, — заметил я. — Теплое, но не слишком жаркое.

— И дождя как раз в меру, чтобы не засох урожай, — согласился Коулсвин. — Помните град прошлым летом? И как всех оторвали от работы в поле, когда подумали, что вот-вот вторгнутся французы?

— Еще бы!

— Думаете, мир воцарится надолго?

— К этому прилагают все усилия.

— Мир… — произнесла Этельреда уныло и безнадежно. — Мир с французами — пожалуй. Но вот как быть с миром у себя дома? — Она потерла рукой лоб. — Филипп говорит, что вам можно доверять, сержант Шардлейк. Посмотрите, что творится в нашем государстве. В прошлое Рождество король говорил в парламенте о том, что люди называют друг друга папистами и изменщиками, что Слово Божье всуе поминается в пивных. Но из-за него самого в последние двенадцать лет в религии нет постоянства. Как бы круто ни изменялось мнение монарха, нам приходится следовать за ним. В один год лорд Кромвель проводил настоящие реформы — на следующий его казнили. А что происходит сейчас? По повелению епископа Гардинера так называемых еретиков хватают на каждом углу, не щадят никого, включая, как говорят, и окружение королевы. В наши дни небезопасно иметь любые твердые убеждения. Нельзя доверять ни соседям, ни слугам… — Она осеклась. — Простите, вы наш гость…

Муж положил ладонь ей на руку.

— Ничего, мадам, — сказал я. — Вы говорите правду.

Хозяйка дома оживилась:

— Я приготовила землянику со взбитыми сливками. Давайте я принесу десерт. Женщина должна работать, а не рассуждать.

Когда она вышла, Филипп с виноватым видом посмотрел на меня:

— Извините. Сейчас опасно говорить о некоторых вещах в открытую, и, когда находишь кого-то, кому можно доверять, очень хочется отвести душу. Нельзя ведь жить в постоянном напряжении. Но мы не должны забывать о правилах гостеприимства.

— Ничего, все в порядке. Я и сам не люблю такие ужины, где все боятся говорить что-либо, кроме банальностей, — заверил я хозяина дома и, некоторое время помолчав в нерешительности, поинтересовался: — Кстати, как вы думаете, есть сейчас в Лондоне анабаптисты?

— Почему вы спрашиваете? — нахмурился мой собеседник.

— Такой вопрос возник у меня в связи с одним делом, которое я сейчас веду. Их вера очень странная: они полагают, что креститься имеет смысл только в сознательном возрасте, что Христос не имел человеческой плоти и что власть земная должна быть свергнута, а имущество стать общим, поскольку все люди равны.

Коулсвин в отвращении скривил губы:

— Это сумасшедшие, причем буйнопомешанные. Они принесли в Германию кровь и разрушение.

— Я слышал, что большинство из них, придерживаясь своих воззрений на общество, теперь принципиально отказались от насилия и ищут иные способы.