Стигал

– Быстро собирайся. Паспорт не забудь. Полетишь в Москву или куда хочешь. Тебе серьезно лечиться надо.

Что-то сказать я не могу и бесполезно. А по правде, думал, что он меня сдаст в РОВД, но он пулей пролетел райцентр, и лишь когда подъехали поздно ночью к Грозному, сказал:

– Стоянка такси там. Мчись в другой город, улетай в Москву. Лечись и лучше послушайся дочь, доживай у нее… Больше меня нет, не могу – у меня семья, дети…

28 апреля, ночь

Не знаю. Может, потому что я накануне об этом писал, да только что я видел во сне дядю Гехо – очень печальный, грустный. Сон пропал. Я вышел. Ночь тихая, очень тихая, прохладная. А луна – большая, яркая, спелая – прямо над головой, и воздух чистый, прозрачный, и как-то светло, словно мерный, успокаивающий фосфорный свет из-под абажура, – так величественные вечные ледники беспристрастно блестят. За века, даже тысячелетия они многое, очень многое повидали, и им, наверное, смешна горечь человеческих страстей. Они останутся, будут вечно и неприступно стоять, а мы, ничтожные людишки, исчезнем… Скоро, видно, скоро и мой черед. Тоска. Одиночество. Очень страшное ощущение одиночества. Наверное, страшнее одиночества только чувство голода и нехватка кислорода. Это – телесные потребности, это плоть, которую корми не корми, а в итоге сгинет, даже скелет не останется. А душа? А душа, наверное, полетит к какой-либо звезде… Как их много ныне на небе – очень много: ярких и не совсем; вроде близких и совсем далеких; как бы больших и точечно-карликовых. Вот такой этот мир, во всех отношениях бесконечный… Однако здесь конец есть, и даже хорошо, что он есть. И я писал, и я думал, что люблю одиночество. Конечно же, это неправда, и не может быть правдой. Одиночество – страшное испытание и наказание. Видать, это моя участь, так предписано судьбой, ибо я с самого детства круглый сирота, с самого детства познал чувство одиночества и отчужденности. Добрый дядя Гехо меня от этого спас, но в итоге я вновь остался в одиночестве. Наверное, поэтому, пытаясь этот страх как-то отстранить, я веду всю эту писанину. А еще, мне кажется, точнее так оно и будет, я рано или поздно увижу дядю Гехо не только во сне, а как-то иначе. И что я ему скажу – а вдруг и там я говорить не смогу? Более никогда сам не услышу свой голос?! Да, нет у меня голоса! И если выражаться современным языком, это значит, что и права голоса нет. Выбора нет, и я должен воспринимать жизненную реальность как данность. А я решил судить, карать, мстить. Зачем? Лишь Бог всем судья. И когда я так думаю, иногда думаю, то я даже рад, очень рад, что тогда не выстрелил, не смог. Как бы тогда я посмотрел в лицо дяди Гехо, в образ которого я тщательно целился. Кто-то, вернее, Всевышний, мою руку отвел, не сделал меня убийцей. И я этому рад, очень рад. Рад порою. Однако это только порою. Потому что гораздо чаще я думаю о любимом сыне, вспоминаю его и тогда… Тогда я хочу, мечтаю быть и готовлюсь стать убийцей, карателем, мстителем, просто судьей и палачом. Я должен отомстить за сына и уверен, я об этом прошу, – будет еще шанс, и я не дрогну и не промахнусь. Потому что гораздо чаще, чем дядю Гехо, я во сне вновь и вновь стал видеть младшего сына… И я знаю, что он бы, не задумываясь, как положено поступил. И не мне, отцу, о сыне так писать, но я им горжусь, ибо до сих пор его все вспоминают с достоинством – смелый, отчаянный, гордый и честный… А лучше, если бы он был жив. Но в то время…