Стигал

…Помню приехали мы в свои горы, в свой родной аул посреди ночи. А дальше что? В багажнике останки жены и сына… В салоне дети плачут. Я вышел из машины, стою. Не знаю, к кому обратиться. Родственники есть, да я их мало знаю, здесь ведь не обитал… А в маленьком горном ауле все на виду, даже посреди ночи все всё видят, начеку, тем более что война. Подошел ко мне один односельчанин, второй. Я им что-то невнятно рассказал. Сразу же появилась масса людей. Шовду увели женщины. Младшего сына забрали сверстники. Меня отвели в отдельный дом, но одного тоже не оставили. На следующее утро на старом кладбище появились два новых холмика. Было очень много людей, даже из соседних сел ехали с соболезнованием. Через день-два все закончилось, начались будни, точнее, продолжение ужасов войны. О себе я даже не думал. Все мысли об оставшихся детях. Особенно больно и страшно за дочь. Шовда постоянно плачет, впадает в истерики, падает в обморок, теряет сознание. Моя мысль теперь помочь ей и спасти. А ведь беда одна не приходит. У меня с сыном есть документы, а документы Шовды я так и не нашел. Жена в дорогу приготовила небольшую сумочку, где были деньги, какие-то ценности и документы. Эту сумочку я тоже искал после взрыва – пропала. А нам надо и отсюда бежать. Уже и здесь в небе над нами появляются бомбардировщики и вертолеты. Еще не бомбят, но у Шовды от одного звука моторов начинается страшная паника и истерический шок. В небольшом нашем горном ауле скопилось много беженцев. Многие хотят перебраться через перевал в Грузию, вроде проход открыт. Но это далеко, и Грузия уже заграница, а у Шовды никакого документа нет. И я принял решение пробираться в сторону Ботлиха, Дагестана. Об этом я сказал сыну. Он меня поражал – на вид спокоен, суров, можно сказать, даже злой, повзрослел, как-то резко повзрослел – черная густая борода отросла. И я попросил его сбрить бороду, потому что знал, как федералы с такими молодыми и обросшими поступают. На рассвете следующего дня мы должны были выехать. После трагедии я практически не спал, вообще не мог заснуть, а тут, видимо, отключился, а когда встал, у изголовья листок: «Дада, прошу тебя, пойми и прости. Я остаюсь. Не ищи меня и за меня не беспокойся. Я уже взрослый, должен родину, родных и свою честь защитить… Просьба одна. Об этом очень мама мечтала: позволь и помоги Шовде консерваторию окончить… Еще раз прости. Твой сын, Младший».

Это был очередной удар. Сын молодой, еще глупый, он не знает коварства, жестокости и беспощадности войны. И я понимаю его порыв – это, конечно, по-горски, по-мужски. Но я взрослый, я знаю, что с такими юнцами стало в прошлую войну. В наше время одинокое сопротивление глупо, бесполезно, это донкихотство, а в итоге – смертный приговор самому себе. А надо жить, надо учиться, и ведь за день до этого он сказал, что ни здесь, ни в России более жить не будет, уедет в Европу. И я ни возразить, ни иного предложить не мог – иного пути и нет. По крайней мере, я не видел, а по правде, просто не соображал. А тут… Я знал и чувствовал, что теперь навсегда и младшего сына теряю, – это теперь пушечное мясо, необходимое для войны; образно говоря, вот так и мобилизуют молодежь. Я все это понимал и думал, что надо его переубедить, в конце-концов просто приказать – ведь я отец. Поэтому я не уехал, я не мог уехать. Я примерно догадывался, что он пойдет обратно в Грозный, и я на машине направился туда. Харачой, Ведено, Сержень-Юрт, Шали, Герменчук – в центре каждого села царит пустота, безмолвие, никого нет. Я останавливаюсь, кого-то нахожу, про сына интересуюсь – не видели, не знают и мне далее ехать не советуют. Но я ехал, и не только потому, что хотел сына найти, я сам хотел, я мечтал куда-то уехать, убежать от этого горя, этих проблем и невзгод. И так омрачилось мое сознание, что я ничего не боялся, ни о чем не думал и, наверное, как и мой сын мчался навстречу войне, и она меня наконец-то встретила. Толком я даже ничего не понял, даже не услышал. Только дошло, что машина в кювете, на боку. А мне больно, всюду кровь.

В Шалинской райбольнице хаос, беспорядок – эвакуация, врачей почти нет, но мне была оказана помощь, и когда я несколько пришел в себя, словно только проснулся или отрезвел, привезшие меня сюда люди сообщили, что я чудом остался жив. Попал под авиаобстрел, вся машина – как решето, а у меня лишь ушиб на лбу и от разбитого лобового стекла масса царапин. И тут «повезло» – в глаза не попало, а вот обе кисти перебинтованы, и какая-то медсестра пошутила:

– Теперь долго на рояле играть не сможешь.