Стихотворения

ей оставалось жить, чем тот срок, который

мне оставалось сидеть как куре на яйцах смерти,

в камере на 114 человек мозга и кала,

верней в человечине на 30 квадратных метров.

А с невестой сделали то, что она сказала.

Когда моя яростная морщинистой страстью единственная любовь

мертвая тащилась в другие ады сквозь морг,

тогда я увидел как ухмыльнулся бог

и понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор

просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы,

я пью мочу и ем сорокинский кал,

чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы

я пришел к тому, кто меня искал.

Я вижу на небе зубы, пасть и язык.

Я знаю кто меня прожует нутра топором.

И какая-то мама с кусками сала и колбасы

со мной за решеткой разговаривает хищным ртом.

У меня в карманах мало ли что потом.

Я выйду когда-нибудь и куплю себе хитрый нож.

И дети, которым скучно и как-то еще

будут плакать и писать на меня, которому ну и что ж.

А красивая девушка с глазами зеленой дрели

уже никогда не просверлит мой дикий мозг.

И когда она, выпрыгивая из постели

пожелает может быть каких-нибудь роз,

я глаза и кожу в нули и щели

превращу, и она растечется крови душем.

А потом я уйду в добровольный тоннель расстрела

оттого, что мир как был, так и остался скучен.

Обыденное (как мать зажарила сына)

"Я рос хилой, пунцовой, опасной креветкой..."

стих "Китайский ресторан"

Я родился в городе, похожем на целофановую медузу.

Смотрел на оранжевую коробку,

Вбитую в стену. Из нее раздаваясь, музыка

Вклеивалась в масляное нутро бутерброда.

Я рос хилой, пунцовой, опасной креветкой.

Пугался хрустящих в болячках ножек.

По вечерам рыжая сквозь занавески соседка

Показывала мне ножик.

Это кухонная тоскухонь. Это не та

Мама не того меня хочет съесть на обед.

Это тосказку, которой нет,

Вмещает газовая плита.

Не горюй, мама, все пройдет к ноябрю,

Если ты будешь кушать и рано ложиться спать.

Я горю, следовательно, говорю.

Вот и все, что мне хотелось тебе сказать.

1993 г.

# # #

Скрипит костями черный город.

Хромая тень сползет, стены

Коснувшись липким телом Вора

(Он выжил в космосе Войны

с душой Убитого Майора,

с лицом Известного Актера.)

(Все имена изменены.)

(Стучало, спрятанное в форму,

Солдата Вражеской Страны,

сердечко злое Старшины.)

Чужая явь жутка как сны,

как бред больного репортера,

как партизан дурной луны,

как лихорадио чумы,

как умирающие мы,

как прорастающий из тьмы

(кромешной) корень мандрагоры.

Как песпощадно продлены

сквозь нас совсем не наши боли...

Медалей иглы именных

чужое сердце колят, колят.

И орденами пронзены

галлюцинации войны,

ткань пиджака со стороны

души Убитого Майора

и сердца злого Старшины.

Застыл окоченевший город.

Деревьев лапы корчит вихрь.

Бежит на ножках костяных

Чумы Младенец злой и мертвый.

И леденец как кость трещит.

Как вафелька хрустящий город.

Им Мальчик утоляет голод.

И никогда не утолит.

Остановился дикий город,

когда в машинках заводных

умчались Жук и Пупсик голый.

Они уехали. А из следы

как пятна кока-колы

на платьях девочек больных

и в смерть идущих, словно в школу

Они уехали. А их,

следы, как дырки от уколов...

Когда мы были как привив...

Мы были как прививки оспы

И кожиц наших некрасив

пейзаж шероховат и рыхл

как апельсин в презерватив

свалилось солнце в мглую осень.

Испуг погас, застыв как гипс.

Мы стали то ли писком, то ли

терпеньем. Неминуем смысл.

Он миной ум раскрошит вдрызг

Остались пятнышки привив.

И мир, запечатанный в них -

огромный памятник уколу,

застывший монументом боли,

за граней грань ее продлив.

Там за дверью на колесах

снова возят мертвецов.

Мертвой рыбой пахнет вохдух,

В супе тонут кости слов.

Дернут выемку дверную,

только миску подставляй,

только кровь свою больную

через горло пропивай.

Подставляйте, люди кружки!

Щедрость красную соча,

улыбается старушка

на чужих руках врача.

Ни о чем она не просит.

В супе тонут кости слов.

Там за дверью на колесах

снова возят мертвецов.

(из тюрьмы)

Посмеивалась в очках я.

Увозили из ада.

И привозили в ад.

Привозили туда.

И увозили обратно.

Вперед-назад.

Посмеивалась в очках я.

В провалы адовы

Все падало на каблучках.

Я была девочкой

из семейства Адамсов.

Месяцами Содома модное

извлекала сквозь страх.

Я сидела в клетке

Бермудского треугольника.

Все на свете падало

на моих каблуках.

А я стояла над падалью,

на публику. Полковника

половина не работала,

описанная в стихах.

А другая половина

Полковника пришла отдельно

От дела, и ныла,

уламывая людей

Купить ее, изданную

на наркотические деньги.

По цене 7 долларов

и 63 тысячи рублей.

Но адвокаты сказали:

"Прочь свои грязные руки!

Деньги назад! Вперед

аскорбиновый пузырек!"

И Полковник почти заплакал

и хотел сказать: "Суки!"

Но не смог.

Я сказала: "Вы изданы

не для продажи.

Вас не примут

в макулатуру.

Все, что писалось о вас

не имеет даже

малейшего отношения

к литературе.

Вы проза запора,

давно позабытая гением.

Вы меня просите?

А мне все равно.

Внутри меня -

наружное наблюдение.

И снаружи тоже одно оно".

Бог стал летчиком

и выкинулся с балкона.

И было слово,

от которого умер Бог.

И никто никогда

не узнал бы полковника,

если бы не его лоб.

Может это и есть самая

страшная истина,

Настигающая любого, даже

Бога, бегущего со всех ног,

Может, это есть Суть Всего

- то, что написано

на том самом месте,

где у Полковника лоб.

Посмеиваюсь в очках я.