Сторона Германтов

Обычно эти прекрасные статистки были прежде его любовницами, но теперь их любовная связь уже прекратилась (это был случай г-жи д’Арпажон) или шла к завершению. Возможно тем не менее, что они так преклонялись перед герцогиней и так надеялись, что будут приняты у нее в салоне — ведь они были аристократками второго ряда, а не первого, — что именно это больше, чем красота и щедрость герцога, побуждало их уступить его ухаживаниям. Впрочем, герцогиня не слишком настойчиво возражала против того, чтобы они проникали к ней в дом: она помнила, что кое в ком из них обретала союзницу, с чьей помощью получала многое из того, в чем ей безжалостно отказывал герцог, пока не влюблялся в другую. А то, что его любовниц начинали принимать у герцогини, когда роман был уже в разгаре, но не раньше, объяснялось прежде всего тем, что в начале великой любви герцог всякий раз воображал, будто речь идет лишь о мимолетной прихоти, так что приглашать избранницу в гости к его жене было бы уже слишком. Но бывало, что он приглашал их в салон герцогини за куда меньшие милости, за первый поцелуй, потому что дама оказала ему сопротивление, на которое он не рассчитывал, или наоборот, потому что он вообще не встретил сопротивления. Благодарность или желание порадовать нередко заставляют влюбленного выйти за пределы того, что сулили надежда и корысть. Но тогда проявлениям его великодушия препятствовали другие обстоятельства. Прежде всего, все женщины, ответившие на любовь герцога Германтского, а иногда еще до того, как они ему уступили, тут же лишались свободы. Он запрещал им видеться с кем бы то ни было, без конца приезжал к ним, занимался воспитанием их детей, которым затем, если судить по бросающемуся в глаза сходству, он иногда дарил братика или сестричку. И потом, в начале их отношений любовница герцога мечтала, чтобы он представил ее своей жене, пускай даже он не собирался это делать, но позже, под влиянием самих этих отношений, каждая новая любовница начинала смотреть на это по-другому; герцог для нее был уже не муж самой элегантной дамы в Париже, а человек, которого она любила; кроме того, часто она благодаря ему приучалась и привыкала к большей, чем прежде, роскоши, и теперь уже у нее в мыслях корысть отодвигала снобизм на второй план; и наконец, бывало и так, что любовницы герцога проникались всеобъемлющей ревностью к его жене. Но это случалось реже всего; впрочем, в конце концов наставал день, когда даму должны были представить герцогине (обычно к этому времени герцог был к ней уже более или менее равнодушен, и его поступки, как чаще всего и бывает, оказывались просто продолжением предыдущих поступков, побудительные мотивы которых уже перестали существовать), и тут нередко оказывалось, что герцогиня и сама жаждала видеть у себя в салоне любовницу герцога, ведь она так нуждалась в союзнице, так надеялась заключить с ней союз против своего невыносимого мужа. Вообще говоря, не считая тех редких случаев, когда герцог обрушивал на жену сокрушительные слова и, того хуже, убийственное молчание за то, что она слишком много говорила, он по отношению к герцогине вел себя, как говорится, корректно. Людей, которые их не знали, это могло обмануть. Иной раз, осенью, между скачками в Довиле, водами и поездками в Германт, на охоту, в те несколько недель, когда они оставались в Париже, герцог проводил с ней вечерок в кафешантане, потому что она любила там бывать. И публика сразу замечала в одной из маленьких открытых лож, рассчитанных на двоих, этого Геркулеса в «смокинге» (ведь во Франции всему более или менее британскому присваивают наименования, которыми в Англии эти предметы никто не называет); в его глазу красовался монокль, на безымянном пальце пухлой, но красивой руки сверкал сапфир, время от времени он выпускал клуб дыма из толстой сигары и смотрел обычно на сцену, но когда его взгляд скользил по партеру, где он, как правило, не знал ни единого человека, глаза его кротко, скромно, учтиво, уважительно мерцали. Когда какой-нибудь куплет казался герцогу забавным и не слишком неприличным, он с улыбкой оборачивался к жене и обменивался с ней кивком, полным понимания, доброты и невинного лукавства, навеянного новой песенкой. И зрители проникались уверенностью, что не бывало на свете лучшего мужа, чем он, и жены, более достойной зависти, чем герцогиня, — жена, которая интересовала своего мужа меньше, чем что бы то ни было в его жизни, которую он не любил и без конца обманывал; а когда герцогиня уставала, все видели, как герцог Германтский вставал, сам накидывал ей на плечи манто, поправлял ее ожерелья, чтобы они не цеплялись за подкладку, и услужливо, почтительно прокладывал ей дорогу к выходу, а она принимала его заботу с хладнокровием светской дамы, которая видит во всем этом обыкновенную благовоспитанность, а иной раз и с горькой, немного ироничной гримаской разочарованной супруги, давно растерявшей все иллюзии. Вопреки этим внешним проявлениям учтивости герцогине жилось невесело: все то, что когда-то было внутренним чувством долга, стало чисто поверхностным напоминанием о прежних временах, которые, однако, для них обоих были еще живы. Герцог вновь становился щедрым и человечным только ради очередной любовницы, которая чаще всего принимала сторону герцогини, и тогда герцогине вновь дозволялось проявлять великодушие к тем, кто был ниже ее, и милосердие к бедным, да и ей самой кое-что перепадало: позже ей даже достался новый роскошный автомобиль. Но герцогиня слишком быстро привыкала и начинала раздражаться на чрезмерную преданность окружающих, в том числе и любовниц ее мужа. Они становились ей ненавистны. И сейчас как раз связь герцога с г-жой д’Арпажон шла на убыль. На горизонте маячила другая любовница.