Сторона Германтов

раннее произведение поэта, которое еще ближе к мадам Дезульер, чем к Виктору Гюго «Легенды веков»[308]. Мне совсем не хотелось смеяться над г-жой д’Арпажон; за этим столом, среди всей этой обыденности и посредственности, повергавшей меня в такое разочарование, она была первая, в чьих глазах я угадывал разум, светившийся под этим кружевным чепчиком, из-под которого выбивались вьющиеся кольцами длинные локоны, какие носили г-жа де Ремюза, г-жа де Брольи, г-жа де Сент-Олер[309] — все эти столь изысканные дамы, в своих прелестных письмах с таким знанием и так уместно цитирующие Софокла, Шиллера и «Подражание»[310]

, но, увы, первые стихи романтиков вызвали у них страх и усталость, неотделимые для моей бабушки от последних стихов Стефана Малларме[311].

— Госпожа д’Арпажон очень любит поэзию, — сказала герцогине Германтской принцесса Пармская, на которую произвело впечатление, с какой страстью была произнесена эта речь.

— Нет, в поэзии она ничего не смыслит, — понизив голос, возразила герцогиня, пользуясь тем, что г-жа д’Арпажон отвечала на замечание генерала де Ботрельи и была слишком поглощена своими словами, чтобы слышать шепот герцогини. — Она увлеклась литературой с тех пор, как осталась одна. Признаюсь вашему высочеству, что весь этот груз ложится на мои плечи: она приходит ко мне поплакаться всякий раз, как Базен не появляется у нее дома, то есть чуть не каждый день. Но я же не виновата, что она скучает, и не могу же я его насильно заставлять к ней ездить, хоть и рада была бы, если бы он вел себя не так легкомысленно, потому что я бы тогда видела ее пореже. Но ему с ней убийственно скучно, и в этом нет ничего удивительного. Она неплохая женщина, но вы себе не представляете, как скучна. От нее у меня каждый день такая головная боль, что приходится всякий раз принимать облатку пирамидона[312]

. А все потому, что Базену вздумалось целый год обхаживать ее у меня за спиной. Притом еще этот мой лакей, который влюбился в какую-то девку и дуется на меня, почему я не прошу ее уйти ненадолго с ее столь доходной панели и не приглашаю к себе на чай! О нет, жизнь невыносима! — томно заключила герцогиня.

Герцогу Германтскому было убийственно скучно с г-жой д’Арпажон главным образом потому, что с недавних пор, как я узнал, он был любовником другой дамы, маркизы де Сюржи-ле-Дюк.

Тем временем лишенный выходного дня лакей как раз подавал угощение. И мне подумалось, что, печальный и растерянный, он с трудом исполняет эту работу: я заметил, что, поднося блюдо герцогу де Шательро, он сделал это так неловко, что локоть герцога несколько раз задел за локоть слуги. Молодой г-н де Шательро нисколько не рассердился на лакея, залившегося краской, и только глянул на него своими смеющимися голубыми глазами. Мне показалось, что его благодушие свидетельствует о доброте. Но улыбка его показалась мне слишком многозначительной, и я решил, что он, вероятно, позлорадствовал, видя разочарование слуги.

— Но, дорогая моя, в том, что вы нам говорите о Викторе Гюго, нет, знаете ли, никакого открытия, — продолжала герцогиня, обращаясь на сей раз к г-же д’Арпажон, которая тревожно к ней обернулась. — Вы же не думаете поддержать дебютанта. Все знают, что он талантлив. Мне отвратителен поздний Виктор Гюго, «Легенда веков», названий не помню. Но «Осенние листья», «Песни сумерек» — это почти всегда поэзия, истинная поэзия. Даже в «Созерцаниях», — добавила герцогиня, которой собеседники не смели противоречить, и не зря, — есть еще красивые места. Но признаюсь, что предпочитаю не рисковать и не забираться дальше «Сумерек»! И потом, в прекрасных стихах Виктора Гюго нередко заложена идея, подчас даже глубокая идея. — И герцогиня с искренним чувством, изо всех сил выделяя интонацией печальную мысль, так что она словно отрывалась от голоса, и устремив в пространство прелестный мечтательный взгляд, медленно проговорила: — Вот послушайте:

Печаль есть зрелый плод, — на слишком слабой веткеТяжелому плоду Бог не дает созреть[313].

Или вот:

Как бренны мертвые…Они у нас в душе быстрее истлевают,Чем в сумерках могил…[314]