Сторона Германтов

И, горестно кривя губы в изысканной разочарованной усмешке, герцогиня устремила на г-жу д’Арпажон задумчивый взгляд прекрасных светлых глаз. Я начинал понимать эти глаза и этот низкий тягучий голос, такой резкий и полнозвучный. Эти глаза и этот голос вобрали в себя многое от комбрейской природы. Конечно, в том, как по-крестьянски неотесанно начинал звучать ее голос в иные минуты, проявлялось очень многое: глубоко провинциальное происхождение этой ветви семейства Германтов, дольше других застрявшей в своих землях, более дерзкой, неотесанной, вызывающей; а кроме того, привычка людей, воистину утонченных и остроумных, знающих, что изысканность состоит не в том, чтобы разговаривать едва шевеля губами, а еще то, что знать охотнее браталась со своими крестьянами, чем с буржуа, — все особенности, которые герцогине Германтской, занимавшей головокружительно высокое положение в свете, было легче выставлять напоказ, пуская в ход все возможные средства. Кажется, такие же голоса были у ее сестер, которых она терпеть не могла; эти сестры уступали ей в уме и замуж вышли как-то по-буржуазному, если такое наречие годится, когда речь идет о браках с захудалыми дворянами, схоронившими себя в провинции или пускай даже в Сен-Жерменском предместье, но без малейшего блеска, и голоса свои, такие же как у нее, эти сестры укротили, исправили, смягчили, насколько могли, ведь мы очень редко имеем дерзость быть оригинальными и не подражать признанным всеми образцам. Но Ориана была настолько умнее, настолько богаче, а главное, настолько больше блистала в свете, чем ее сестры, и еще в бытность свою принцессой Делом так явно задавала тон в окружении принца Уэльского, что поняла: резкий и хриплый голос составляет ее очарование, так что в свете она с этим своим голосом дерзко, не скрывая своей оригинальности, пользовалась успехом, так же как в театре — Режан[315] и Жанна Гранье, обладательницы подобных голосов (мы, разумеется, не сравниваем значения и таланта этих двух артисток), а никому не ведомые сестры обеих актрис, возможно, стеснялись такого же дара как изъяна.

Ко всем этим причинам выставлять напоказ приобретенную в родных краях оригинальность у герцогини Германтской добавлялось то, что она усвоила у любимых писателей, Мериме, Мельяка и Галеви, — почтение к «естественности», пристрастие к прозаизмам (помогавшее ей постигать поэзию) и отменно светское остроумие; все это оживляло в моих глазах общую картину. К этим влияниям у герцогини добавлялись и художественные изыски: слова она большей частью произносила так, как, по ее мнению, это принято в Иль-де-Франс, в Шампани; язык у нее был только самый чистый и прозрачный — хотя, конечно, не настолько, как у ее золовки Марсант, и все же таким словарем мог обладать какой-нибудь старинный французский писатель. И когда устаешь от современного языка, разнородного и колоритного, было так отдохновенно слушать речи герцогини Германтской, хоть и понятно было, что выразить ими удается куда меньше; а если вы оставались с ней наедине, поток ее слов струился еще сдержаннее, еще прозрачнее, и на вас нисходил почти такой покой, как будто вы слышали старинную песню. И когда я глядел на герцогиню и слушал ее, я попадал в плен неизменного, безмятежного дня, сиявшего в ее глазах, и видел, как голубое небо Иль-де-Франса или Шампани клонится ко мне наискось под тем же углом, что в глазах Сен-Лу.

Вот так разными своими ипостасями воплощала герцогиня Германтская сразу и самую старинную аристократическую Францию, и то, что наступило гораздо позже, — так, как она, могла бы одобрять и порицать Виктора Гюго при Июльской монархии герцогиня де Брольи, — и горячую любовь к той литературе, у истоков которой стояли Мериме и Мельяк. Первая ипостась нравилась мне больше второй, больше утешала в разочаровании, которое я испытал, проделав весь этот путь и прибыв в это Сен-Жерменское предместье, так отличавшееся от того, что мне представлялось, и все-таки вторая была мне больше по вкусу, чем третья. Притом что герцогиня Германтская, почти сама того не желая, была настоящей дамой из рода Германтов, ее пристрастие к Пайерону[316]

и приверженность Дюма-сыну были намеренными и обдуманными. У меня были другие вкусы, поэтому, когда она говорила со мной о Сен-Жерменском предместье, то приобщала меня к литературе, а толкуя о литературе, воплощала для меня всю глупость Сен-Жерменского предместья.

Взволнованная последними стихами, г-жа д’Арпажон воскликнула:

Реликвии души во тьме пылятся тоже![317]

— Месье, попрошу вас написать это на моем веере, — сказала она герцогу Германтскому.

— Бедняжка, мне больно за нее, — сказала герцогине Германтской принцесса Пармская.

— Не печальтесь, мадам, она получила по заслугам.

— Да, но… простите, что говорю это вам, но ведь она в самом деле его любит!