Сторона Германтов

— Я знаю, что вы в родстве с адмиралом Жюрьеном де Ла Гравьером[318], — сказала мне с понимающим видом г-жа де Варамбон, фрейлина принцессы Пармской, женщина превосходная, но ограниченная, которую когда-то порекомендовала принцессе мать герцога Германтского. Мы с ней еще ни разу слова не сказали, и в дальнейшем, как ни увещевала ее принцесса Пармская, и как я сам ни отнекивался, нам не удалось ее убедить, что я ничего общего не имею с этим адмиралом-академиком и совершенно его не знаю. Упорство, с которым фрейлина принцессы Пармской видела во мне племянника адмирала Жюрьена де Ла Гравьера, было воистину смехотворно. Но ее ошибка была всего лишь преувеличенным до нелепости образчиком множества ошибок менее грубых, более изощренных, вольных или невольных, сопровождающих наше имя на этикетке, которую присваивают нам окружающие. Помню, один друг Германтов изъявил пылкое желание со мной познакомиться и объяснил это тем, что я близко знаком с его кузиной, г-жой де Шосгро, «она прелестна, и вы ей очень нравитесь». Напрасно я, не желая вводить его в обман, уверял, что здесь какая-то ошибка, что я незнаком с г-жой де Шосгро. «Значит, вы знаете ее сестру, это все равно. Она познакомилась с вами в Шотландии». Я никогда не бывал в Шотландии и, движимый добросовестностью, безуспешно пытался убедить в этом собеседника. Сама г-жа де Шосгро сказала, что она меня знает, и сказала, вероятно, искренне, из-за путаницы, возникшей в самом начале; теперь, стоило ей меня заметить, она всегда протягивала мне руку. А круг общения, в сущности, был у нас с г-жой де Шосгро один и тот же, поэтому скромничать было совершенно бессмысленно. В буквальном смысле то, что я водил дружбу с г-жой де Шосгро, было ошибкой, но с точки зрения жизни в обществе это вполне соответствовало моему положению в свете, если можно говорить о положении в свете такого юнца, как я. Значит, то, что друг Германтов говорил мне про меня нечто, не соответствовавшее действительности, было совершенно неважно: в его представлении я со светской точки зрения не становился от этого ни выше, ни ниже. В сущности говоря, если обычно вы все делаете всерьез, жить все время в шкуре одного и того же персонажа скучно, но эта скука на мгновение рассеивается, словно вы взошли на сцену, если кто-то принял вас за другого, вообразив по ошибке, будто вы водите дружбу с дамой, которую вы на самом деле не знаете, и познакомились с ней во время дивного путешествия, которого вы никогда не совершали. Такие ошибки сами по себе хороши и придают вам значительности, если не обладают упрямой жесткостью той, которую допустила и допускала всю жизнь глупая фрейлина принцессы Пармской, навсегда тупо уверовавшая, что я родня скучному адмиралу Жюрьену де Ла Гравьеру. «Она не блещет умом, — сказал мне герцог, — и потом, плохо переносит возлияния, полагаю, что она слегка под хмельком». На самом деле г-жа де Варамбон пила только воду, но герцог любил пускать в ход свои любимые речевые обороты.

— Но Золя не реалист, мадам! Он поэт! — сказала герцогиня Германтская, вдохновляясь критическими статьями, которые прочла за последние годы и осмыслила по собственному разумению. Принцесса Пармская весь вечер словно принимала приятную умственную ванну, которую кто-то для нее все время взбалтывал, и ей казалось, что такая встряска ей крайне полезна; она отдавалась на волю парадоксов, окатывавших ее один за другим, но перед этим, самым огромным, она отпрянула, опасаясь, как бы он не сбил ее с ног. Прерывающимся голосом, чуть не задыхаясь, она выговорила:

— Золя — поэт?

— Ну да, — со смехом отозвалась герцогиня, в восторге от такого умопомрачительного эффекта ее слов. — Заметьте, ваше высочество, как он возвеличивает все, до чего касается. Вы мне скажете, что он касается только… всякой мерзости! Но он придает ей величие: любое дерьмо приобретает у него эпический размах! Это Гомер нечистот! Словцо Камбронна[319] он пишет не просто прописными, а воистину необъятными буквами.

Принцесса уже изнемогала от усталости и все-таки была в восторге, ей было необыкновенно легко и хорошо. Эти дивные обеды у герцогини Германтской, такие живительные благодаря их острой приправе, она не променяла бы и на несколько дней в Шёнбрунне[320], а это было единственное, что могло ей польстить.

— Это словцо он пишет с прописной «К», — воскликнула г-жа д’Арпажон.

— Скорее уж с прописной «Д», моя милая, — возразила герцогиня Германтская, обменявшись с мужем веселыми взглядами, в которых читалось: «Какая дура!»