Сторона Германтов

— Да, кстати, — сказала она, устремив на меня смеющийся и ласковый взгляд (как образцовая хозяйка дома, она хотела блеснуть знаниями о художнике, который так меня интересовал, а заодно и мне дать возможность о нем высказаться), — кстати, — сказала она, слегка помахивая своим веером из перьев, явно сознавая в этот миг, что безукоризненно исполняет долг гостеприимства, и, чтобы не пренебречь ни одной мелочью, делая уж заодно знак, чтобы мне положили добавки спаржи под соусом со взбитыми сливками, — кстати, по-моему, Золя написал статью об Эльстире[321], том самом художнике, чьи картины вы только что смотрели, и, к слову сказать, единственные, которые я у него люблю, — добавила она. На самом деле она терпеть не могла живопись Эльстира, но считала, что все, что есть у нее в доме, бесценно. Я спросил у герцога Германтского, не знает ли он, как зовут господина в цилиндре на картине из народной жизни, явно того же самого, чей парадный портрет, висевший тут же у Германтов, относился примерно к тому же периоду, когда Эльстир еще не вполне освободился от влияний и отчасти вдохновлялся искусством Мане. «Господи боже мой, — отвечал он, — я знаю, что это кто-то знакомый, что он в своем роде неглуп, но я не в ладу с именами. Вертится на кончике языка, господин… господин… ну, неважно, забыл. Спросите у Сванна, это он уговорил герцогиню купить эти огромные картины, а она вечно слишком любезна, слишком боится огорчить людей отказом; между нами, думаю, что он провел нас за нос. Могу вам только сказать, что этот господин для Эльстира что-то вроде мецената, ввел его в моду, много раз выручал, заказывая ему картины. В благодарность — если называть это благодарностью, все зависит от ваших взглядов — он изобразил его в таком месте, где он, разряженный в пух и прах, выглядит весьма нелепо. Возможно, он важная персона и великий умник, но явно ему невдомек, в каких случаях надевать цилиндр. Среди всех этих простоволосых девиц он в своем наряде похож на провинциального нотариуса на вечеринке. Но смотрите-ка, вы этими картинами, кажется, всерьез увлекаетесь. Если бы я знал раньше, я бы что-нибудь разведал для вас. Впрочем, стоит ли лезть из кожи вон, чтобы исследовать картину господина Эльстира, как будто это „Источник“ Энгра или „Дети Эдуарда“ Поля Делароша[322]. У него мы ценим тонкую наблюдательность, это занятно, очень по-парижски, вот и все. Чтобы смотреть на эту живопись, не нужно быть эрудитом. Ясно же, это просто шутливые наброски, но следов упорного труда я не вижу. У Сванна хватило нахальства уговаривать нас, чтобы мы купили „Пучок спаржи“

[323]. Эта спаржа даже провела несколько дней у нас в доме. На картине ничего больше и не было, только пучок спаржи, такой же, какую вы сейчас глотаете. Но я отказался проглотить спаржу господина Эльстира. Он просил за нее триста франков. Триста франков за пучок спаржи! Да ей красная цена луидор, даже самой ранней! Просто не верится. А когда он к этим штукам добавляет персонажей, его художество становится каким-то вульгарным, унылым, это мне не по вкусу. Странно, что такому умнице, такому тонкому знатоку, как вы, все это нравится».

— Ну, не знаю, почему вы так говорите, Базен, — вмешалась герцогиня, не любившая, когда умаляли значение того, что было у нее в гостиных. — Я далеко не все подряд принимаю в картинах Эльстира. Одно у него хорошо, другое никуда не годится. Но все, как правило, не лишено таланта. И надо признать, что картины, которые я купила, на редкость хороши.

— Ориана, в этом роде мне в тысячу раз милее маленький этюд господина Вибера[324]

, который мы видели на выставке акварелистов. Пустячок, если угодно, уместится на ладони, но бездна остроумия: этот изможденный, грязный миссионер перед изнеженным прелатом, который играет со своей собачкой, — воистину это поэма, полная изящества и даже глубины.

— Кажется, вы знакомы с господином Эльстиром, — сказала мне герцогиня. — Он приятный человек.

— Он умен, — сказал герцог, — когда говоришь с ним, удивляешься, что живопись у него такая вульгарная.

— Не просто умен, он даже весьма остроумен, — заметила герцогиня с видом знатока, смакующего предмет разговора.

— Он, кажется, начинал ваш портрет, Ориана? — спросила принцесса Пармская.

— Да, в виде красного рака, — отозвалась герцогиня, — но бессмертной славы этот портрет ему не стяжает. Это ужас, Базен хотел его уничтожить.

Герцогиня Германтская часто произносила эту фразу. В других случаях ее оценка звучала иначе: «Я его живопись не люблю, но когда-то он написал с меня чудный портрет». Первое суждение предназначалось обычно тем, кто заговаривал с герцогиней о ее портрете, второе — тем, кто о нем не упоминал и кого она хотела известить о его существовании. Первое было продиктовано кокетством, второе — тщеславием.

— Ваш портрет — ужас? Но тогда это не портрет, а клевета: я-то едва умею держать кисть в руке, но кажется, если бы я взялась делать ваш портрет и просто изобразила то, что вижу, даже у меня получился бы шедевр, — простодушно воскликнула принцесса Пармская.