Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Дочь антифашистов, она выросла в Италии времен Муссолини. Через своего отца Фаллачи участвовала в антифашистской деятельности и в конце жизни вспоминала о поручениях, которые выполняла, будучи девочкой: прятала ручные гранаты в листья салата, чтобы доставить их в штаб оппозиции, бегала за оружием и расклеивала партизанские материалы.[128] Ее страна и ее родной город — Флоренция — были оккупированы в 1943–1944 годах нацистами, и хотя ей тогда было всего несколько лет, Фаллачи, как и ее семья, боролась за возвращение своего города и страны. Когда она говорила о фашизме, она говорила с пользой для себя.

После многолетних бескомпромиссных и жестоких интервью Фаллачи обратилась к беллетризованным рассказам о своей жизни, в том числе к роману (Inshallah), основанному на ее переживаниях во время гражданской войны в Ливане. В 1990-е годы она уединилась, живя над магазином своего издателя в Нью-Йорке и работая над романом о своей семье и детстве. Когда случилось 11 сентября, это разбудило дремлющий литературный вулкан на Манхэттене. В течение двух недель она написала длинное эссе, которое вошло в специальное приложение итальянской газеты Corriere della Sera. Это была характерная для нее бурная, проникновенная, проливная и яростная атака: на людей, обрушивших башни-близнецы, на людей, закрывших глаза на угрозу, на мусульман всего мира, которые праздновали этот акт, и на саму религию ислама. Это была самобытная и страстная постановка.[129]

Это издание Corriere было распродано, и Фаллачи быстро превратил полемику в короткую книгу, опубликованную в 2002 году. Книга «Ярость и гордость» разошлась тиражом более миллиона экземпляров в Италии и еще сотни тысяч экземпляров в переводах по всей Европе. С самого начала книга подверглась яростным контратакам, а на ее родине ее яростно защищали как религиозные, так и атеистические люди, подобные Фаллачи. В приливе и отливе интеллектуальной и политической моды легко забыть или отвергнуть как «ночную сенсацию» такие произведения, как «Ярость и гордость» (). Но почти ни одно произведение не оказывало столь широкого и мощного воздействия на читателей и не сохраняло столь сильного эффекта вдали от вежливого общества.

Приняв, по ее собственному признанию, форму «J'accuse» или проповеди Западу, работа Фаллачи обрушилась на тех, кто осуществлял террор во имя ислама, на растущее число мусульман на Западе и на тех, кто на Западе «не имеет смелости» выступить против этих приезжих.[130] «Я очень, очень, очень зла. Злюсь с яростью, холодной, ясной, рациональной», — написала она в самом начале. «Ярость, которая исключает всякую отстраненность, всякую снисходительность, которая приказывает мне ответить им и плюнуть им в лицо».

[131] С тех пор уровень ярости не снижался.

Рассказывая о борьбе, в которой она и ее семья участвовали в детстве, она сравнивает ее с недавней реакцией государственных чиновников на «оккупацию» площади Дуомо во Флоренции, когда сомалийские мусульмане во Флоренции установили палатки вокруг собора. Лагерь просуществовал три месяца и вызвал серьезные споры во Флоренции того времени. В своей полемике Фаллачи рассказала о том, как она обращалась к каждому чиновнику во Флоренции, а затем и во всей Италии, требуя объяснить, почему они не могут убрать это место в центре города, но каждый раз получала отказ. По ее словам, в конце концов она позвонила местному полицейскому и сказала ему, что если он не уберет палатки, то она сама их сожжет, и тогда он должен будет арестовать ее и заключить в тюрьму в ее собственном городе.

Такие выхолощенные итальянцы, европейцы и западные люди в целом были объектом ярости Фаллачи не меньше, чем мусульмане. Как и все те, кто проводил сравнение или равенство между миром Запада и миром ислама. Признавая недостатки и грехи Запада, Фаллачи настаивала: «Я хочу защищать свою культуру, а не их, и сообщаю вам, что Данте Алигьери, Шекспир, Гете, Верлен, Уолт Уитмен и Леопарди нравятся мне гораздо больше, чем Омар Хайям».[132] Она утверждала, что испытывает такое же почтение к любому произведению искусства, какое любой мусульманин испытывает к Мекке.[133] Культурная гордость и непокорность Фаллачи, возможно, выделялись тем, что были так редки в тот период.

Однако пламенный стиль Фаллачи, несомненно, иногда переходил в нечто иное. Рассказывая об осквернении площади Дуомо сомалийскими мусульманами, она одержима их телесными функциями, экскрементами и особенно следами мочи из лагеря: «желтые полосы мочи, осквернившие тысячелетние мраморы Баптистерия, а также его золотые двери. (Боже правый! Они действительно делают длинные снимки, эти сыны Аллаха!)».[134] Хотя именно при обсуждении репродуктивных привычек новых мусульман Италии Фаллачи попала в беду.