Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

В своей последующей статье для норвежских СМИ Хаукен рассказал о чувстве вины, которое он испытывал в связи с этим. По его словам, в первую очередь он чувствовал себя «ответственным» за возвращение насильника в Сомали. «У меня было сильное чувство вины и ответственности», — написал он. «Именно благодаря мне он больше не будет в Норвегии, а отправится в темное неопределенное будущее в Сомали».[176]

Одно дело — пытаться простить своих врагов. Но совсем другое — быть жестоко изнасилованным и потом беспокоиться о дальнейшей судьбе своего насильника. Возможно, мазохизм — это такая штука, которой всегда страдает определенное количество людей. Возможно, мазохисты, как и бедняки, всегда будут с нами. Но общество, которое поощряет людей с такими наклонностями и говорит им, что их наклонности не только естественны, но и являются проявлением добродетели, скорее всего, породит большую концентрацию мазохистов, чем большинство других.

Конечно, у всех мазохистов, независимо от их численности, есть одна уникальная проблема, с которой они всегда должны бороться, — это то, что происходит, когда они встречают настоящего садиста — когда они встречают кого-то, кто говорит: «Ты думаешь, что ты несчастен, ужасен и не имеешь никаких искупительных черт? Что ж, мы согласны». Возможно, сегодня в Европе и в странах, за которые европейцы чувствуют себя частично ответственными, нет недостатка в мазохистах. Но нет недостатка и в садистах, готовых подкреплять и навязывать нам любую идею о нашей собственной убогости. И это еще одна причина, по которой — пока что — экзистенциальное чувство вины остается улицей с односторонним движением. Большинство людей не хотят чувствовать себя виноватыми и не хотят, чтобы другие обвиняли их в этом, не говоря уже о тех, кто имеет к ним недобрые намерения. Только современные европейцы счастливы испытывать ненависть к себе на международном рынке садистов.

В то время как западные и европейские народы режут себя и ждут, что мир будет резать их за поведение их предков, ни один серьезный авторитет или правительство не рекомендовали, чтобы какой-либо другой народ нес ответственность за наследственные преступления своего народа. Даже за преступления, совершенные на памяти людей. Возможно, это потому, что на Западе мало садистов. Или, что более вероятно, потому, что в других странах недостаточно мазохистов, чтобы такая миссия имела хоть какие-то шансы на успех. Монгольские вторжения на Ближний Восток в тринадцатом веке остаются одними из самых страшных жестокостей в истории. Резня в Нишапуре в 1221 году, в Алеппо и Хареме и разграбление Багдада в 1258 году привели не только к гибели сотен тысяч мужчин, женщин и детей, но и к уничтожению невообразимых объемов знаний и обучения. Если сегодня мы много слышим о крестовых походах и мало об этих жестокостях, то не только потому, что отследить потомков монголов и обвинить их будет сложно, но и потому, что никто из потомков монголов не воспримет идею быть обвиненным в зверствах своих предков.

Только европейские народы и их потомки позволяют судить себя по самым низким моментам. Но что делает это самоотречение еще более зловещим, так это то, что оно должно продолжаться в то самое время, когда от европейцев ожидают, что они будут относиться ко всем остальным только по их самым высоким моментам. Если при обсуждении религиозного экстремизма достаточно часто упоминается испанская инквизиция или крестовые походы, то не менее часто можно услышать об Андалусии или исламских неоплатониках. Не может быть совпадением, что эти две вещи — судить себя по худшим моментам, а всех остальных по лучшим — идут рука об руку. Это демонстрация того, что происходящее на Западе — не только политический, но и психологический недуг.

Тем не менее, несмотря на то, что в настоящее время чувство вины современного европейца описывается как неизлечимое состояние, нет никакой уверенности в том, что так оно и будет. Будут ли молодые немцы, внуки, правнуки и, в конечном счете, праправнуки тех людей, которые жили в 1940-е годы, всегда ощущать на себе отпечаток их наследственности? Или, возможно, в какой-то момент наступит момент, когда молодые люди, которые сами не сделали ничего плохого, скажут «хватит» с этим чувством вины? Хватит с них чувства подчинения, которое навязывает им эта вина, хватит с них мысли о том, что в их прошлом есть что-то исключительно плохое, хватит с них истории, частью которой они никогда не были, и которая используется для того, чтобы указывать им, что в настоящем и будущем они могут или не могут делать. Возможно. Возможно, индустрия вины — это феномен одного поколения, на смену которому придет кто знает что?

Притворство репатриации