Странники войны

– Только уже не о Бургундии, которую мы так бездарно потеряли. Господи, лучшие в Европе фельдмаршалы, отборнейшие дивизии – и все прахом!

– И все же мои солдаты из дивизии «Рейх» хотят знать, что здесь, в тылу, идея страны СС не умерла. Эсэсманны[37] уже наслышаны о ней и верят, что СС все еще явит миру свой воинский и политический идеал. Я, старый солдат, понимаю это так.

13

– …Тогда, может, вон там, на холмике? Между соснами. Там сухо. Сосна растет в сухой почве.

Мария посмотрела туда, куда показывал Крамарчук, ни слова не говоря, свернула с тропинки и пошла напрямик через запятнанную ржавыми лужицами долину. Николай уже несколько раз пытался отобрать у нее мертвого ребенка, но Мария только сильнее прижимала к себе умолкший, остывший сверток и простуженным голосом просила: «Не отнимай. Оставь. Найди более-менее хорошее место».

– Но ведь я уже показал тебе четыре таких места, – возмутился Николай, услышав эту просьбу минут десять назад. – Четыре, понимаешь?

– Там нельзя. Ты же видел: вода, болото. Не могу я положить его в такое.

– Еще черт знает где останемся лежать мы с тобой! Думаешь, кто-то станет выбирать: сухо, сыро, низина, холмик?

– Мы – другое дело. Нам – где упадем. А тут… Ты же видишь…

За те дни, которые им пришлось побродить по лесам и лесным хуторам, Мария заметно осунулась, глаза угасли, губы, обычно такие выразительные и чувственные, побледнели и потрескались. Николай боялся признаться себе в этом, но сегодня ему вдруг показалось, что она даже постарела. А ведь и там, в доте, и потом, во время их странствий по Подолии, в какие бы переделки они ни попадали, в любой одежде и в любом виде их медсестра оставалась поразительно красивой. Настолько красивой, что само существование ее посреди этого порохового ада представлялось невероятным.

Да, все четыре места, которые он предлагал раньше, Мария отвергла, но теперь, наконец, оно выбрано. Пробившиеся сквозь серую пелену тумана лучи солнца первым осветили именно тот песчаный холмик с сосенками на вершине, к которому они сейчас устремились. Сама крона сосен, даже искристые дюны излучали солнечный свет, тепло и земное благоденствие.

У подножия холма Николай почти силой вырвал сверток из рук Марии, по каменистой ложбине поднялся на вершину и положил ребенка на большую каменную плашку, которых по ту сторону холма, на склоне долины оказалось великое множество.

– Молитву какую-нибудь знаешь? – спросила Мария.

– Из двух слов: «Сохрани и помилуй». Под пулями творю.

– Я тоже не знаю. Жаль.

Они молча постояли над свертком. Солнечные лучи все упрямее пробивались через крону сосны, согревая влажную продрогшую землю. Если бы солнце появилось утром, возможно, оно сумело бы согреть и это маленькое, умирающее тогда существо. Николаю хотелось верить: если бы появилось и согрело – они сумели бы спасти его. Добрались бы до какого-либо села, до первой теплой хаты, в которой нашлась бы кружечка молока или хотя бы теплого чая, и медсестра спасла бы его. В свою, фронтовую медсестру он все еще верил чисто по-солдатски, как в Бога.

Крамарчук подобрал одну из плашек, взвесил в руке и очертил ее ребром небольшой квадрат могилы. Потом достал нож и врезался лезвием в песчано-каменистую землю. Когда весь квадрат был взрыхлен, они взялись за плашки и, опустившись на колени, начали копать яму. Трудились долго, молча, сосредоточив все свое внимание на этой страшной работе, и казалось, не было силы, которая могла бы прервать, приостановить ее. Крамарчук опасался только одного: как бы яму не залило водой.

Конечно, нужно было бы донести тело ребенка до села и похоронить на кладбище, по-человечески. Но они понимали, что прежде, чем удастся сделать это, нужно будет давать объяснения местным полицаям и старосте. Это им-то, кого немцы разыскивают по всей округе!

Когда могила была готова, Мария еще раз на прощание открыла личико ребенка, помогла опустить тело в яму и только тогда отошла под сосну – выплакаться.

Крамарчуку хотелось подойти к ней, утешить, но вдруг он открыл для себя, что понятия не имеет, как это делать. «Да и есть ли в этом смысл? – подумал он. – Если человек не может не плакать – зачем мешать ему? Господи, а как было бы здорово: самому взять и выплакаться. Чтобы не только ребенка оплакать – всю исстрадавшуюся землю эту, всяк сущего на ней».

Он вновь взялся за плашку, врезался ею в насыпь и неожиданно ощутил, что не может, не в состоянии ссыпать эту влажную тяжесть на тело ребенка! Не разгибаясь, он посмотрел на стоящую по ту сторону могилы Марию, словно просил ее: помоги же!

Мария будто услышала его призыв, подошла, посмотрела сначала на сверток, потом в глаза Крамарчуку.

– Что? – почти беззвучно спросила она.

– Не могу…

– Что?.. – снова спросила она, пытаясь понять, чем ему помочь.

– Не могу сыпать на него камни. Убивать научился. А хоронить нет.

Кристич зарылась пальцами в землю. Казалось, она вот-вот ссунет на этот сверток целый вал песка и щебенки, но в последнее мгновение тоже замерла.