Стрижи

После разговора с директором я долго смотрел в окно на синее небо, на крыши домов и на все прочее. Но не заметил ни одной птицы, кроме хилого на вид голубя, неподвижно сидевшего на карнизе. На память пришло начало «Постороннего» Камю: «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю»[35]. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно было вспомнить какие-нибудь фразы, афоризмы, цитаты, которые стали бы лучом света во внезапно окружившем меня мраке круглого сиротства.

По моему твердому убеждению, смерть отца, во всяком случае в нынешние времена (в прошлом это, возможно, было не так, поскольку тогда семья зависела от патриарха, который обеспечивал ей пропитание), легче принять, чем смерть матери. Но это мое мнение. Я не большой специалист по человеческому поведению, хотя кое-что видел и кое-что знаю. Смерть отца – это удар по внешней стороне жизни: на тебя вдруг падают новые обязанности, ты должен принимать решения, которые прежде принимать был не вправе, – иными словами, должен занять место покойного. Мать незаменима. Смерть матери – это глубокая внутренняя боль, ты остаешься беззащитным, голым, словно новорожденный, даже если тебе, как мне сейчас, уже перевалило за пятьдесят. От таких мыслей сразу захотелось отыскать на полках роман Камю, но я тотчас вспомнил, что пару месяцев назад оставил его сначала на столе букиниста в Куэста-де-Мойяно, а потом, купив там же за несколько евро, «забыл» в баре.

Амалия была совершенно права, когда со злобой говорила, что я из числа людей, убегающих от реальности, чтобы потом узнавать ее через книги. Смерть мамы не оставила меня равнодушным, но должен признаться, что мне необходимы чьи-то чужие слова, которые объяснят ее и определят ее место в повседневном течении моей жизни. Не стану врать: когда директор пансионата сообщила о кончине мамы, я почувствовал облегчение. Она перестала дышать по естественным причинам в ночь с пятницы на субботу. Так для нее завершился долгий процесс унизительного существования. «Она угасла мягко, как пламя свечи», – сказала та дама. Фраза традиционная, однако любому человеку, уже только в силу того, что она обращена именно к нему, покажется необычной, точной и даже слегка поэтичной. То, что мама ушла из жизни без мук и в очень преклонном возрасте, помогло мне загнать эту потерю глубоко внутрь. Мама умерла только вчера, но кажется, что прошло уже лет двадцать.

Уперев локти в подоконник, я попытался пролить хотя бы одну слезу, глядя на небо, лишенное птиц, но у меня ничего не получилось. Я словно услышал голос отца: «Не смей сходить с места, пока не оплачешь мать». Мне стало бы легче, если бы я мог немного поплакать. Говорят, это верный способ избавиться от горя, боли, тоски и прочих токсинов. Прости, мама. Все знают, что я сухарь.

В половине второго я сел в машину и поехал в пансионат. Оказавшись там, попросил, чтобы меня на короткое время оставили наедине с мамой. Было видно, что ее вымыли и причесали. От нее пахло одеколоном, рот и глаза были закрыты, а застывшее на лице спокойное выражение действовало утешительно. Я малодушно наклонился, чтобы шепнуть ей на ухо слова благодарности. Говорю «малодушно», поскольку есть вещи, которые надо произносить или при жизни того, к кому они обращены, или – что было бы лучше – вообще не произносить. Я поцеловал холодные губы, руки и лоб, погладил маму по щеке и вышел.

На стоянке пансионата уже из машины позвонил брату. В трубке послышался гул голосов, словно Рауль находился в каком-то людном месте. Брат с женой обедали в ресторане в центре Сеговии. Он с надрывом зарыдал. Мне в голову пришла мысль: «Этот тип был бы весьма кстати в романе Камю». Я вообразил, как люди за соседними столиками спрашивают друг друга: «Что случилось? Сеньор ревет, как поросенок на бойне». Потом, немного успокоившись, он поинтересовался, был ли я уже в пансионате.

– А как ты думаешь, откуда я тебе звоню? Мама очень красивая. Жаль, что ты не сможешь ее увидеть.

Сам не знаю, почему мне хочется быть таким жестоким со своим братом.

14.

Когда я приехал в ритуальный зал, они уже находились там – одетые в черное. Рауль, Мария Элена и мои племянницы. Младшая, бедняжка, была в парике.

Они выглядели хмурыми и неразговорчивыми, но не убитыми горем. Мы вежливо поздоровались, невестка и племянницы приложились щеками к моим щекам. Я спросил Хулию, как она себя чувствует, и та ответила, что хорошо, что пока химиотерапию ей больше проводить не будут – до получения результатов новых обследований. Ее мать, как обычно, не могла не вмешаться в наш разговор и, словно оберегая дочь, добавила кое-какие подробности, и все они без исключения внушали надежду.