Ступени ночи

Кого-то псы порока гнали в ночи, а иным тяжелая тень греха громоздилась на спину днем.

За два дня до премьеры оперы Buda Liberata в Банатский Комлуш съехались множество гостей, а среди них Лазарь Петричевич Хорват, театральный критик из Пешта. С этим пештским господином Лон-Йера выпил бузинного сока на крыльце перед мастерской, а после премьеры в дворцовом саду они наблюдали грандиозный фейерверк. В садовом храме бога Бахуса, который по этому случаю был замечательно украшен и свежевыкрашен, они разговаривали о красках и их значении, а Петричевич рассказал маленькому писцу о новых способах переписывания и размножения документов, которое в Европе сделалось достаточно современным и угрожает старомодным писарям.

– Красота вечна, господин Петричевич. За нее стоит умереть, – театрально произнес Лон-Йера. В его голосе и взгляде весьма заметно читало присутствие аромата крепкой, душистой домашней кадарки. Однако Лазарь Петричевич его не слышал, поскольку танец разошедшихся сельских фей привлекал внимание сильнее философских сентенций и мнений и компании маленького писаря.

После премьеры все было иначе.

Несколько дней в вилле стоял удивительный, невероятный покой. В Дианиной части сада, как и в той, что была по планам и образцам устроена как der englische Garten, и дальше, в сторону пустоши, в винограднике, в акациевой роще, в непроходимом кустарнике – царила тишина.

Всюду тишина.

Иоанн благородный Нако и его супруга Анастасия уехали в Бечкерек, чтобы лично передать часть дохода от исполнения оперы Buda Liberata, предназначенный для попечения над малолетними осиротевшими детьми

. Артисты из Италии также покинули Банатский Комлуш. Пальтриниери заключил контракт в Пеште, где должен был петь на открытии Городского театра, а Паола Страдон отправилась на поезде в Прагу.

И осень пришла внезапно. Словно боль.

Дождь и пронизывающий ветер.

Лон-Йера уже несколько дней заполнял страницы Инвентариума театрального гардероба властелинского театра. Он описывал роскошные платья,

расшитые золотом и серебром и отороченные горностаем, пояса из чистого серебра и золота, доспехи и шлемы, греческие туники из голубого шелкового бархата, два щита из серебра и золота, стальной меч, украшенный бриллиантами, сицилианские одеяния с серебряными нитями и далматинский костюм из красного бархата…

Временами Лон-Йера появлялся в будуаре фрау Вейдманн, но это словно была уже не та игра.

После сведения любовных счетов ему показалось, будто его сердце пусто и будто его душа одинока в мире, и что каждый день, серый и наполненный запахом снега, несет в себе груз вечности. Ночью, во время сна, он, как некогда, уходил в виллу, но не прятался за шторами, в шкафах, за ширмами из шелка и розового дерева, между дорогими китайскими вазами и великолепными статуями, а, со свечой в руке, босой, в белой рубашке, аккуратно причесанный, ходил по большому пустому дому и разговаривал с тенями массивной мебели, гляделся в лица прежних гостей, что хранил в себе лед многочисленных зеркал, слушал музыку оркестра и голоса певцов, вплетенные в хрусталь люстр, и помнил…

Он помнил свет.

Однажды, в те бесцветные дни гнилой осени, неожиданно граф Нако тихо пробрался в мастерскую, пока Лон-Йера спал, пользуясь обычным отсутствием Антона Кика. Граф не заметил, что маленький писарь спит, и, хлопнув, деревянной дверью писарни, сразу заговорил.

В такие мгновения у Лон-Йеры сразу находились рядом пустой лист бумаги и перо, готовое к движению.