Ступени ночи

– Мы выбрали это сами, не так ли, компадре? – ответил Гречанский.

Пуля утреннего света пробилась сквозь небольшое полуподвальное окошко и впилась в деревянный стол, стоявший посередине комнаты. Гречанскому показалось, что бутылочки с чернилами, аккуратно расставленные с правой стороны стола, зазвенели, будто кто-то коснулся их пальцами. Его не покидало впечатление, будто каждая из них – и та, где были чернила черного цвета, цвета сокрытых устремлений или злых душ, и с красными, что символизируют живую страсть, и бутылочки с золотыми или зелеными чернилами цвета счастья и рока, добра и зла, надежды и отчаяния, – звучит по-своему.

Бумага лежала слева, прижатая к столу мраморной головой мудрого Сократа.

– Хранишь ли ты еще, Агурцане, тот аусвайс на имя Рудольфа Бакховена? – спросил собеседника Викентий Маркович Гречанский.

Лон-Йера встал из-за стола, открыл деревянный сундук, который насчитывал несколько веков, и через некоторое время вынул желтую бумагу, перевязанную красной лентой, протянув ее гостю.

– Добро пожаловать, друг. Мы давно не виделись, – сказал Агурцане.

– Это значит, что все шло в верном направлении, друг, – ответил Гречанский.

– Что теперь происходит, компадре? – спросил Лон-Йера.

– Ничего необычного, ничего, что могло бы тебя удивить, то есть ничего, чего бы ты не видел за свою жизнь в разъятом времени на этом безумном пространстве, – ответил Гречанский.

– Война?

– Война.

– Турки?

– Немцы снова завладели равнинной землей меж реками

. Посыпь солью свой еврейский корень, чтобы его не унюхали псы, и береги себя, Агурцане, ибо грядет время без иллюзий и воображения, а в такое время человек твоих склонностей есть не что иное, как чужак, – сказал Викентий Маркович Гречанский, надел шляпу, аусвайс поместил в темноту сумки, сумку – на расшатанное плечо и вышел из комнаты маленького писаря.

Золотой след зари все яснее виднелся в небольшом окне.

Комнату наполнил опьяняющий аромат чая из лекарственных трав со склоном Семеника, тщательно отобранных и искусно смешанных на кухне знаменитой травницы Анджелии Дарчувич.

Заслышался отдаленный гром.

Агурцане взял черный зонтик и вышел из дома. Во дворе начинался сад, полный гигнтских кедров, диких роз, кипарисы клонили ветви с приятельским видом, а чем дальше, тем чаще являлись и серебристые ели, и огромные пальмы с разноцветными плодами…

Пробираясь сквозь этот сад, странно счастливый, Лон-Йера дошел до поляны, которая отличалась от всех других, виденных им прежде.

Он видел перед собой большое округлое пространство без травы, с песчаной почвой. Песок покрыт волнами – как будто кто-то нарисовал на нем волнистый узор или как будто слегка взволнованное море начертило такой узор в той части косы, что лежит на границе воды и суши.

– Все зависит от тебя, ибо нет никого, кто мог бы остановить тебя в настоянии быть добрым человеком. Но тебе следует найти силы больше не жить, если не имеешь сил быть таким, – сказал Лон-Йера, стоя на границе круга.

С ветром доносился запах гари.

Полотно неба распорола молния.

Мир дышал в своем ритме.

– Пора сменить историю, – произнес маленький писарь.

Агурцане Лон-Йера вступил на песок.

* * *

В год под номером перевернутого числа дьявола в веке с двумя ХХ, на исходе воскресенья стервятники взъярились на балконе дворца президента, расклевав проволочную сетку, распростертую по окнам, и крыльями возмутили время, застоявшееся среди стен…

– Все вы поэты, а я – на стороне смерти, – кричал президент, мчась по коридорам дворца.

Лон-Йера опустил книгу на колени.

Мартовская ночь была тепла, словно летняя.

Акции протеста на площадях столицы длились целыми днями.

Запах горелых автомобильных шин и музыка сопротивления достигали до дворца, словно роковые вести.

Революция всегда направлена на разрушение храма и подвергает сомнению всемогущество богов.