Ступени ночи

Утром, на рассвете дня зимнего солнцестояния, на снегу пеплом от розового дерева следует начертить прямоугольник и поместить в него три веточки розмарина – «морской росы», два сухих листка айвы и шерстинку вепря или лисицы. Затем необходимо с закрытыми глазами войти в прямоугольник.

– Вот, приятель, может, когда-нибудь пригодится, – сказал ему тогда Агурцане Лон-Йера.

Тот, кто войдет в магический прямоугольник, выйдет из него неведомо где, в неведомом расположении духа, неведомого возраста или пола, но это лишь подтвержление того, что история жизни не начинается там, где мы думаем, и ее содержание часто не исполнено тем, что близко и связано с определенным человеком, но все обусловлено ответными делами и мнениями других людей, многочисленными событиями, на которые мы не можем повлиять, судьбоносными решениями, вследствие ошибочного выбора и задействованных благоприятных возможностей.

Александр Тиганич открыл глаза и в узком окне увидел, как черное веко облака покрывает красный зрачок только что рожденного солнца – словно намозоленная рука солдата, закрывающая глаза погибшего товарища.

Это был не сон, а начало небывалого путешествия.

Тиганич закрыл глаза и тихо, едва слышно проговорил:

– Я всегда хотел, чтобы последней фразой, которую я услышу, было:

«То, что пробудит тебя от сна, – будет твоя смерть…»

CONTICINIUM

(тишина)

Из какого я рода?

Есть люди из прошлого, которые живут и сегодня.

Кто присмотрится внимательно, может заметить их уже где-то в будущем

Вот из какого я рода.

Ничто из того, что делает со мной преходящее, не приживается: ни поцелуи, ни шрамы, ни старение

Движение от меня до меня – не мастерство разноцветья,

Хотя мне все тканье известно, словно ковру.

Где-то здесь, подле глаз, подле губ, моя улыбка читает петли и приближает нескладность красок.

Прижимаю язык к небу. Тут – весь вкус пространства.

Скользит по мне тишина.

Мирослав Антич

Conticinium

Тишина. Совершенная.

Этот совершенный, редко достижимый для человека миг в распорядке ступеней ночи вдруг нарушил бег серой мыши по узкому коридору дома.

Викентий Маркович Гречанский открыл глаза.

Посмотрел в открытое окно. Почти рассвело.

Женщина, чье имя исчезло с первым трепетом сна, крепко спала, лежа на боку. Ее крупные груди и растрепанный куст межножья красовались перед ним, словно нагота девушек-натурщиц, которых он видел в художественных ателье Флоренции и Парижа.

Что произошло минувшей ночью? Откуда взялась эта женщина здесь, в его кровати, и где он, старый скиталец, вообще заночевал? Что за город, что за страна?

Вопросы хмельного утра. Без ответов.

Снаружи доносился запах влажной травы и шум забытого моря.

Еще с детства он научился по запахам – соли, горных цветов, рыбы, пшеницы, спелых фруктов, запекшейся крови, серы, бензина, ячменя – определять место, в котором находится, а по звуку умел довольно точно понимать пору дня, поскольку знал, как звучит колокол с церковной башни утром, а как – в полдень, узнавал, как скрывается ветер в кронах и как ходит по крыльцу, любил музыку травы и давно запомнил, который час бывает, когда поет хохлатый жаворонок, а в какой час дня слышится совиный крик.

В Спасской мансарде все было ровным счетом наоборот: из-за неопределенности, растерянности в смеси запахов, которые ни о чем не говорили, в звуках мутных и едва слышных, трудных для сложения и подсчета часа, в сонных видениях и внезапных неприятных пробуждениях.

И, в самом деле, откуда взялась рядом с ним эта женщина?

Женщина, с которой он не знаком, которой он не знает, не любит.

* * *

Он любил Беатрису. Белую богиню. Даму смерти и вдохновения.

Она ждала его. Терпеливо и верно. Она верила, что одиночество лечит от себялюбия.

Любила ли его Беатрис?