Судный год

Изображение приобретает обратную, иконную перспективу. Центр которой находится уже внутри меня самого. Полностью преобразившаяся Блаженная Инна, Истица моя в самой последней инстанции – ибо никакие законы для нее не писаны, – стоит, прислонившись спиной к стволу дерева и приподняв правую ладонь. Фигура ее в белом, окруженном сиянием платке, в оранжевом свитере с тоненьким православным крестом и в длинной, до земли зеленой юбке почти заслоняет виднеющиеся вдали невесомые дома, которые плывут в белесом петербургском воздухе. Я чувствую присутствие исходящего от нее невидимого света. С другой стороны ствола, там, где должна находиться Лиз, лишь бесформенное темное пятно.

Взявшая на себя подвиг казаться безумной сестра-моя-Истица снова пытается что-то сказать. Но никак не могу уловить. Последнее слово вроде «прощай», или это было «прощаю»? Может, и в процессе, который она затеяла, есть какое-то важное послание для меня? Надо попробовать понять…

Широкой аркой над ее небесно-голубым лицом проступает в воздухе выгнутое облачко смотрящих со всех сторон из темноты маленьких немигающих глаз. Затем она беспомощно машет рукой, все равно ничего нельзя объяснить – это движение обрывает взгляд, протянутый ко мне, – и отворачивается. Лицо выпадает из фокуса. Очертания головы начинают подрагивать, расплываются. Я щелкаю пультом у себя в руке, и бесплотное тело уходит вдаль и наверх. И вместе с ним уходит последний шанс хоть немного изменить смысл моего сложносочиненного видения.

Электрический ветер перемешивает пиксели на экране. Телевизор выплевывает беззвучное проклятье и покрывается слизью. Застигнутый врасплох, я, Ответчик, ответчик перед своей преображенной Истицей, вздрагиваю и наконец прихожу в себя. Глубоко и быстро вдыхаю. Трясу головой, словно только что вынырнул на поверхность и вытряхиваю из ушей воду. Перевожу дыхание, осматриваюсь по сторонам. Пытаюсь понять, что я здесь делаю. Это удается не сразу. Оказывается, я в том же самом зале. Куски фраз, разрозненные изображения, которые впитывали в себя уши и глаза, пока меня тут не было, как видно, продолжали поступать в блуждающий мозг. Многое потерялось по дороге, но все-таки сразу удается включиться в судейское действо.

Еще раз встряхиваю головой. Видеть то, что теперь оказывается перед глазами, не хочется, но некуда деваться. Стрелка часов высоко под потолком начинает двигаться, пытаясь наверстать упущенное время. И каждым рывком отрезает новую минуту, с глухим стуком падающую куда-то на пол и скатывающуюся к барьеру.

Еще один (уже четвертый за четыре месяца!) судья. Жизнь теперь – от судьи до судьи. Благостный старичок с глази (глазу?) рованным, сдобным лицом. Точно с детства питался одним сиропом и пирожными. Лицо, слишком доброе для вершителя чужих судеб. Вполне мог бы отпускать грехи в какой-нибудь полутемной церкви. Всем было бы больше пользы. Усаживается на свое высокое кресло под потолком и, благожелательно усмехаясь, рассматривает притихшую публику.

Искривленные тени огромных птиц (упырей? птеродактилей? вертолетов?) носятся за мутным окном. Переворачиваются, беззвучно выделывают свои мортальные сальто. Немое черно-белое кино для обвиняемых. Абстрактная иллюстрация к процедуре судопроизводства.

Появляется мой Защитник с защелкнутым красным зонтом наперевес. Одинокий воин за правду, смело идущий в юридический бой. Кожаный брифкейс со сверкающими металлическими углами излучает непоколебимую уверенность в победе.

С момента последней встречи у него на совершенно лишенной растительности маслянисто-розоватой физиономии появилась новая, будто только полчаса назад вытекшая прямо из ноздрей, блестящая клинообразная борода. Какого-то белесого, выгоревшего цвета. Производит довольно сильное впечатление. Раньше бороды у него я вроде не замечал. Интересно, как он умудрился за это время ее отрастить? Впрочем, я бы не удивился, если бы она оказалась накладной.

Переменившийся в лице Защитник делает атакующий выпад зонтом – он что, кроме греко-римской борьбы, фехтованием тоже занимается? – и кладет его на скамью рядом с собою. Берет подзащитного в фокус темных и жестоких зрачков. Внимательно смотрит на него, приоткрыв обросший новыми волосами рот. Слишком уж очевидно подавив зевок, рассказывает своим свербящим, доверительным шепотом, что вчера на тренировке с детьми повредил шею и ему больно поворачиваться, больно носить брифкейс и – еще больше понижая громкость – все остальное тоже больно. Длительный экскурс в анатомию и в теорию преподавания борьбы мальчикам и девочкам в средних школах. Как теория античной борьбы будет помогать выиграть его дело, подзащитному до сих пор совсем неясно. Много загадок есть в американском судопроизводстве. Но спрашивать он уже не пытается. Все равно ничего не скажет.

Абстрактные тени птиц скукоживаются, замирают, распластавшись на пустых скамейках для публики. Слышно, как судья 4 перебирает бумажки у себя на столе. Вслед за этим глухое лавинообразное урчание, как звук воды из туалетного бачка.