Суфии

Далее в поэме говорится о бесконечных вопросах, задаваемых людьми, и ужасных страхах, владеющих ими. Он цитирует суфиев Хафиза («Певца любви и вина») и Хайяма, которые «выгнали б из брачного чертога дряхлую, бесплодную рассудочность ⁄ И сделали б женой лозу младую». Продолжая свои расспросы уже на следующем уровне, в типично суфийском стиле, он показывает, что нечто более глубокое скрывается за их образностью: «…глупец отъявленный, и только, словам лукавым может верить!» Он приводит слова одного суфия, заявившего, что каждый, кто знает, что обладает душой, имеет право задавать о ней вопросы, и показывает, что кажущийся пессимизм суфия порой скрывает нечто иное, а именно – выявление бессмысленного эгоизма:

И это все! Мы рождены, чтобы всплакнуть немного и умереть!Так заявляет старый недалекий бард, чья жизнь закончилась на букве «я».

Суфийская настойчивость приводит Бартона к Иисусу, он сожалеет о наших печалях и нашем грехе; почему человеку не дают хоть мельком увидеть рай? Почему ушами нашими не можем мы услышать, а очами узреть блаженство Царствия Небесного? Бартон, затем, сопоставляет с Христом суфийского мученика Мансура Халла-джа, публично казненного силами тирании, и цитирует его слова: «Я – истина! Я – истина… Во мне скрыт микрокосм». Халладж был мудр, «но те, кто побивал его камнями, были мудрее».

Есть, пить и наслаждаться совсем неплохо, но это еще не говорит о какой-либо разнице между человеком и свиньей, так как она может делать то же самое. Аскет, фанатик, отвечает Бартону, шествующему по земле, что он непоколебимо верит в грядущую жизнь, вполне приспособившись к этой юдоли печали. Он мудрее самого Моисея (пренебрегшего наградой и наказанием, сулимыми в грядущем), ведь тот показывал будущее состояние, не ведая прошлого и считая настоящее просто иллюзией. Нашему суфию человек этот совсем не по душе:

Что знаешь ты о жизни, человек?Меж чревом материнским и могильным

Ты длишь свой век беспечный,И мелешь языком о жизни вечной, самозабвенно бредишь о Небесах и Аде.

Хотя чувство собственной значимости, согласно суфиям, в некотором смысле может быть необходимым, его следует поместить в правильную перспективу, иначе человек станет бесполезным, пусть даже другим, таким же бесполезным людям, он и не будет казаться таковым.

Мир очень стар, а ты так молод,

Мир столь велик, а ты столь мал,Доколе будешь ты, ничтожная частица мига,Себя Венцом Творения считать?!

Вслед за этим предостережением, в следующей части поэмы исследуется противоречивость человеческих рассуждений о жизни и особенное внимание уделяется теме печали, с ней тесно связанной. Бартон приводит примеры из индуизма, буддизма и религии древних египтян, где творец рассматривается как гипертрофированное человеческое существо, гончар или ткач, играющий тем, что представляет собой всего лишь человеческие чувства. Способ, с помощью которого божество работает или как бы «планирует» что-либо, в человеческих терминах описать невозможно.

О, человек, брось плакать, горевать и причитать,Порадуйся сиянью дня благого!На ледяном обрыве смерти мы танцуем, но танец от того лишь веселее.

Подобрав соответствующие высказывания древних учителей, английский суфий показывает, что простой жизненный опыт ничему не учит. Он цитирует Будду и Конфуция, и снова нападает на созданного человеком Бога. Теперь объектом критики суфийского виночерпия становится смиренный аскет, религиозный благочестивец, который просто утверждает, что предпочитает называть Бога «Создателем». Изменчивому, конечному созданию не измерить бесконечную глубину Могущества «куском бечевки». Здесь эхо суфизма довольно сильно перекликается с агностицизмом, в приверженности к которому суфиев порой обвиняли. Но Истину следует искать именно здесь, в узком коридоре между верой и неверием.