Суфии

Детские страхи заблудшего человечества бросаются на поиск некоего надежного Бога, которого они сами и создают по собственному образу и подобию, чтобы затем «молить Закон нарушить собственный закон». Далее в разных формах перед нами предстают иные существа: мрачный Брахма Индии, халдейский оракул, зороастрийский дуалист и иудейский Иегова – «Адонай или Элохим – Бог поражающий, Человек Войны». Быстро пробегая мимо греческих богов – прекрасных и хрупких человекоподобных созданий – он приходит к Одину Севера. Рассматривая религию как развивающееся человеческое движение, Бартон наблюдает сменяющие друг друга картины: смерть великого Пана, его место под солнцем захватывает Назаритянин: «поклоняющийся Богу-загадке, единичность которого является тройственностью, а тройственность – единичностью».[68] Затем, безусловно, следует жалкая вера в первородный грех.

После христианства приходит ислам. Поджарый араб, поедатель ящериц, покоряет страну Чаши Джамшида, и отправляет в безвозвратное прошлое идиллические традиции Персии. Таков удел организованных религий: «…они вставали, воцарялись, боролись и уходили в небытие, ⁄ подобно тому, как с приближением усиливается и потом затихает вдали звон путешествующих по миру верблюжьих бубенцов».

Нет ни добра, ни зла в том виде, как их оценивают согласно обычным критериям. Бартон утверждает это, упуская обычную в таких случаях оговорку, что истинный смысл подобного заявления открывается суфию, будучи пережитым в его внутреннем сознании, и не иначе. В словесном обрамлении эта идея звучит, как что-то весьма разрушительное. Но Бартон пишет, находясь на волне суфийского восторга, и в данном случае обращается только к суфиям. Он указывает на то, что добром человек считает то, что ему нравится, а злом то, что приносит ему вред. Эти понятия изменяются в зависимости от места, расы и времени. Любой порок был для кого-то достоинством, любая добродетель – грехом или преступлением.

Добро и Зло переплетаются друг с другом. Один только Хызр (завершенный суфий) может увидеть, где начинается одно и кончается другое.

Далее под шквал огня попадают буквалисты, считающие, что человек первоначально находился в идеальном состоянии. В качестве орудия поражения Бартон использует современную науку об эволюции. Еще до того, как человек ступил на землю, в мире преобладали муки и страдания. Примитивные животные разрывали друг друга на части. Прекрасная наша земля попеременно то накалялась от жара, то застывала от холода; солнце – вращающаяся огненная сфера, луна – окоченевший труп некогда существовавшего мира. Древнего человека можно назвать как угодно, но только не благородным:

Одежда из лохматой шкуры – его излюбленный наряд,А инструментом совершенным служит камень;

Татуировка на челе – орнамент красоты;И дыры в коже, чтобы кости вешать – ему смекалка подсказала;Когда же май в нем будоражит чувства, за женщину, как за еду, дерется он до смерти;

Но вот воображенье зажгло огонь палящий,И алчущая Страсть вмиг переплавилась в Любовь.

Этот примитивный человек учился у бобров и муравьев сооружать строения и, только овладев огнем, превратился из царя зверей в царя людей. «Сознание родилось уже после того, как человек избавился от шерсти, хвоста и торчащих ушей».

Животное наследие все еще живет в человеке, оно проявляется в поведении людей по отношению друг к другу. Вопреки всей своей истории, человечество не в состоянии принять картину мира, основанную на буквальном понимании сказок и притч.

Но если традиция не является истиной, то, что такое истина? Наши представления об истине не являются истиной. Они (представления) обусловлены темпераментом или характером человека и постоянно меняются. Бартон поясняет это в своем комментарии на поэму «Хаджи»: «Если восприятия человека действуют должным образом, они позволяют ему воспринимать объективную истину, а она универсальна, в то время как рефлектирующие мысли и чувства, а также влияние морального фактора или же «средней доли» френологов позволяют воспринимать лишь субъективную истину – сугубо персональную и индивидуальную.

Цель суфия – объективная истина, и Бартон, совершенно очевидно, подводит своих читателей к осознанию необходимости ее поисков.

Одни только голые теории и повторяющиеся обряды ни к чему не приводят. Тут Бартон кричит на священника, говоря, что ему бы пристало крестить мертвых, как это делали маркиониты по свидетельству апостола Павла (1-е послание к коринфянам, XV, 29): «Иначе, что делают крестящиеся для мертвых, если мертвые совсем не воскресают, то для чего и крестятся для мертвых?»[69]

Истина не может быть обнаружена с помощью тех средств, которые обычно используют для ее поисков: