Сумерки всеобуча. Школа для всех и ни для кого

Об уровне филологической компетентности Мерзлякова свидетельствуют такие реплики в его предисловии к сборнику переводов из античной поэзии: «Смотрите, кто, например, отличен в Илиаде? Не сей ли Гектор доблестный, всегда себе равный… Не сия ли Ифигения, увлекаемая к жертвеннику честолюбивым отцом, разделяемым между обязанностию царя и любовию родительскою? – Не сия ли Поликсена, под самым кинжалом изумляющая величием души своей?» (О начале и духе древней трагической поэзии и о характерах трех греческих трагиков, в кн.: «Подражания и переводы…» Ч. 1. М., 1826). Безусловно, Мерзляков был увлечен знаменитой репликой Эсхила (трагедия – крохи со стола Гомера), но ученый, пишущий о жертвоприношении Ифигении и Поликсены в «Илиаде», весьма рискует своей научной репутацией. Совершенно непонятно, что имеет в виду Мерзляков в своем разборе «Россиады», сравнивая описание предзнаменований с «Фарсалией»: «Этого описания нельзя конечно сравнить с подобным же Лукана (явления перед смертью Цезаря); но стихи, кажется, достойны бы

были внимания Гна. Сов. Набл.»; Лукан, как известно, не довел свою поэму до конца, остановившись на египетских событиях; не имеет ли в виду Мерзляков заключение I книги – явления перед вступлением Цезаря в Рим? Или в другом месте: «Недостаток ясности отнял очень много славы у Поэмы Лукана, и весьма многих Стихотворцев, одаренных великими талантами, сделал, так сказать, при богатстве бедными: они трудились, собирали; их не читали; современники (не говорю о потомках), заметив, от чего их неудача, вздумали ею воспользоваться: из той же муки печь свои хлебы,

– и слава осталась за пекарями, а о хозяевах все забыли»; это совпадает с ходячими, распространенными в школьных кругах воззрениями из вторых рук. Вообще во всем цикле писем о «Россияде» чувствуется знакомство с «Освобожденным Иерусалимом» Торквато Тассо, параллели с которым приводятся довольно часто, но не чувствуется – даже и в самых очевидных случаях – внимания к античной эпике, прежде всего к Вергилию. В связи с этим непонятна оценка Лотмана: «Интерес к подлинной жизни древнего мира заставляет изучать систему стиха античных поэтов и искать пути его адекватной передачи средствами русской поэзии. Внося в интерес к античности требования этнографической и исторической точности, Мерзляков расходился с классицизмом».[161]

Этот неверный тезис об «этнографической и исторической точности», к сожалению, играет в данной статье весьма значительную роль; ее основная мысль о противостоянии «разночинца» Мерзлякова «аристократу» Пушкину верна, но сам характер противостояния освещается не вполне точно. Что же касается его знакомства с античной литературой, мы можем признать его не более чем посредственным, хотя о полном невежестве, конечно, речи не идет: когда наш критик писал разбор «Россияды», ему было 36–37 лет; это не тот возраст, когда от человека можно требовать подробного знакомства со всем корпусом даже и наиболее выдающихся произведений. Недостаток научных методов отмечает и Шевырев: «Историческое изучение словесности осталось совершенно чуждо Мерзлякову. <…> Мерзлякова нельзя в том обвинять: хотя в его время и приготовлено было много материалов для истории словесности, но в общей системе науки ее влияние еще не так сильно обнаружилось».[162]

Прежде чем перейти к обзору того, что говорил Мерзляков студентам и пансионерам с кафедры, вкратце опишем его публичную деятельность. Он был действительным и самым деятельным членом Общества любителей Российской словесности; не было собрания, где он не читал бы стихов или прозы. В 1812 г. в доме князя Бориса Владимировича Голицына на Басманной он прочел публичный курс словесности, на котором присутствовали знаменитейшие особы столицы. Всего состоялось десять бесед; нашествие неприятеля и последовавшая затем смерть князя от ран, полученных в Бородинском сражении, воспрепятствовали завершению чтений.[163] К этому начинанию Мерзляков смог вернуться только в 1816 г.