Сын Яздона

Один за другим все шли дальше, сетуя страдальческими голосами, и наполняли город тревогой. Те, кто пораньше лёг спать, вскакивали с постели, те, которые хотели ложиться, выбегали в рубашках к дверям. Рынок наполнялся. Поглядывали на Вавель, откуда зазвучали первые колокола.

Теперь в соборе Св. Ендрея, у Богородицы, у Доминиканцев, Францисканцев, на Скалке, во всех часовенках пробудились колокола и плакали. День был морозный, холодный.

На тёмном небе светились звёзды, на крышах лежал снег и как саван покрывал землю. Только на улицах это белое покрывало, собранное в сугробы и смешанное с грязью, исчезло, приняв неопределённый цвет.

Воздух был спокойный, мороз сковал воду и землю. Среди этой ночной тишины колокола, которые никогда не отзывались в эту пору, объявляли о каком-то большом трауре.

Несколько дней князь Болеслав был болен.

Он лёг в кровать, его окружили ксендзы, молились, он спокойно ждал смерти, как избавления.

В городе знали об этом медленном умирании князя – поэтому колокола объявляли о его кончине.

Смерть, а с ней неопределённость в будущем, потому что, хоть Лешек был объявлен преемником, враг его, епископ Павел, повторял, усмехаясь:

– Не согреет он столицу.

Когда из Вавеля донеслись первые колокола, престарелый, но сильный ещё и не согбенный возрастом епископ с нетерпеливым признаком радости вскочил со стула.

Казалось, он ждёт только этого, как сигнала к освобождению. Всё лицо его дико воспламенилось, он вздохнул грудью, точно избавившийся от тяжести. Страсти, которых возраст не смог побороть, кипели с молодой силой.

В это время в каморку вошёл каноник Вызон, он принёс печальную новость о смерти князя, его лицо было пасмурным, подстать ей.

Он немного удивился, видя епископа таким весёлым и разгорячённым, не в силах утаить того, что испытывал.

– Взял Господь князя Болеслава, на Свою славу! – сказал он медленно.

– Пусть его воля будет благословенна! – ответил епископ насмешливо. – Теперь моё место в замке.

Он засуетился.

– Прикажите мне дать одежду, позвать мне шатного, я должен туда ехать.

Шатный вошёл как по сигналу, а епископ с лихорадочной суетливостью начал облачаться в официальную одежду. Люди, хоть знали его ненависть к покойному, с удивлением смотрели на прояснившееся лицо своего пана.

Колокола в городе то и дело звонили, объявляя о смерти Болеслава. Улицы наполнялись народом, на Вавеле был виден яркий свет и будто бы излучение, витающее над ложем благочестивого князя.

Оживление, как днём, можно было увидеть в окрестностях замка, с рынка, с улиц народ тянулся к Вавелю, из замка отряды выходили в город. На улицах всадники и вооружённые люди спешили на гору, точно она нуждалась в обороне. Горе по благочестивому пану выражалось тихо, больше тревогой за будущее, чем грустью о прошлом.

Добродетельный князь не умел приобрести себе сердец, которые завоёвываются только энергией. Землевладельцы не льнули к нему, мещане-немцы больше оглядывались на Лешека, который старался им понравиться, носил волосы и наряд по их обычаю, охотно был с ними на короткой ноге. Они также много себе обещали в будущем от этого господина.

Только чёрное духовенство и благочестивые капелланы искренно оплакивали щедрого к ним, набожного пана, который жил в монашеской суровости обычаев.

В замке слышны были приглушённые стоны двора, который был привязан к пану, и беспокойство, какое всегда сопровождает смерть, опасение неизбежных перемен.

Епископ, который велел везти себя на карете в замок, с трудом мог с ней и своими людьми пробиться через густые толпы, которые наполняли двор, направляясь к освещённому замку, окружая его отовсюду. До двери уже достать было нельзя, клир и служба должны были прокладывать дорогу прибывшему.

Останки князя Болеслава покоились в большой низкой комнате внизу на достойно приготовленном великолепном катафалке, покрытом пурпуром, скромно одетый, как он ходил при жизни, но со знаками рыцарства и власти. В сложенных руках он держал золотой крест, а спокойное лицо, казалось, благословенно улыбалось смерти. Расписной княжеский щит со львами и орлами стоял, опёртый на катафалк, а над ним у изголовья лежала шапка с короной, скипетр и меч, несколько раз обёрнутый поясом.

Тут у изножия катафалка стояли на коленях три женщины в чёрных траурных платьях и белых вуалях.

Впереди княгиня Кинга обращала на себя удивлённые глаза всех. В её безоблачном, благословенном лице, почти весёлом какой-то неземной радостью, было видно, что Бог исполнил самые горячие её просьбы. На глазах не было и следа слёз, уста улыбались небесам. Она, как некогда Ядвига Силезская, упрекала плачущих в их слёзах, открыто радовалась, с нетерпением ждала часа, когда, положив во гроб останки мужа, сможет немедленно исполнить свою клятву и запереться в монастыре, по которому тосковала всю жизнь. Эту радость, такую необычную возле гроба, выработанную силой духа, которая делала её совсем чужой для света и его чувств, эту радость люди видели и, не понимая её, тревожились. В святой женщине не было ничего человеческого.