Тайна булгаковского «Мастера…»

Булгакову удалось доказать силу настоящей художественной правдивости: его роман, хотя бы только первый том и переделанная из романа пьеса, всё же терпятся в стране социального литературного заказа и обязательной марксистской тенденциозности; об него обломились копья официальной критики. Автора старались выставить идеологом белого движения; но роман его каждой строчкой доказал, что автор лишь идеолог человеческой чести; стрелы критики ударились в художественную броню, и ложь не пристала.

Роман, конечно, останется в литературе. Вероятно, он займёт в ней скромное место — искусной и правдивой хроники. Сейчас, в момент исключительный и в условиях необычных, он кажется выше подлинного своего значения и представляется почти подвигом художника».

Сам Булгаков вряд ли читал эту рецензию. Но какие‑то слухи об успехе «Белой гвардии» в далёкой Франции до него, видимо, дошли. Он понимал, что если обо всём этом узнает литературное начальство страны Советов, скандала (похлеще пильняковского) не избежать. И тогда уже никакая «художественная бронь» не спасёт.

И, не дожидаясь зачисления в литературные вредители, Михаил Афанасьевич срочно принялся писать оправдательный документ — нечто вроде покаянного письма автора «Красного дерева».

Так, скорее всего, и возникла необходимость написания рукописи, получившей название «Тайному другу». Когда же стало ясно, что за парижское издание никакого нагоняя не предвидится, Булгаков на полуслове прекратил сочинительство и подарил рукопись Елене Сергеевне.

А сам принялся за сочинение посланий влиятельным лицам.

Новые письма

Свои ощущения в тот момент Булгаков впоследствии описал в романе «Жизнь господина де Мольера», где сказано:

«… наш герой чувствовал себя как одинокий волк, ощущающий за собой дыхание резвых собак на волчьей садке.

И на волка навалились дружно…»

Поскольку этот «волк» на своё июльское обращение к «верхам» никакого ответа так и не получил, он решил вновь напомнить о себе. Всерьёз озабоченный теми ужасными последствиями, которые могли учинить ему власти, узнав о парижском издании. И 3 сентября 1929 года на свет появляется очередное послание, в котором излагается всё та же настоятельная просьба.

На этот раз письмо было адресовано вождю рангом пониже, однако занимавшему достаточно высокий властный пост:

«Секретарю ЦИК Союза ССР

АВЕЛЮ САФРОНОВИЧУ ЕНУКИДЗЕ

… Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна, ввиду того, что завершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель… при безмерном утомлении, бесплодности всяких попыток, обращаюсь в верховный орган Союза — Центральный исполнительный комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моею Любовию Евгеньевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдёт нужным назначить мне».

Этого письма Булгакову показалось мало, и в тот же день, 3 сентября, он направил письмо Горькому, в то время ненадолго вернувшемуся на родину и находившемуся в поездке по стране. В этом послании обращают на себя внимание полные отчаяния слова:

«Всё запрещено, я разорён, затравлен, в полном одиночестве». Любопытный пассаж, встречающийся нам уже не впервые: будучи женатым человеком и имея тайную возлюбленную, Михаил Афанасьевич жалуется на «полное одиночество».

Прося Горького поддержать его ходатайство о получении выездной визы, он сообщал: