Тайна булгаковского «Мастера…»

К этому времени Сельвинский и Маяковский свои очередные драматургические произведения уже создали. Первый написал «Теорию юриста Лютце», второй — «Баню». Пьесу Сельвинского намеревались ставить вахтанговцы, пьесу Маяковского — в театре Мейерхольда.

«Теория…» и «Баня» едко критиковали советскую бюрократическую систему. При этом оба автора, не сговариваясь, высмеивали некий «ПУП». У Сельвинского это была «Партия Угнетённого Плебса». А в пьесе Маяковского главный герой занимал пост главного начальника по управлению согласованием, то есть был главначПУПсом. В этом забавном словечке прочитывался намёк на Главное Политическое Управление, то есть на ГПУ, которое тогдашние шутники иначе как «ПУПом» и не называли. Не случайно «Теорию юриста Лютце» сразу же начал «шерстить» Главрепертком.

У «Бани» тоже возникли неприятности. Хотя, когда Маяковский впервые прочёл друзьям свою новую пьесу, её приняли восторженно. Мейерхольд, по свидетельству очевидцев, вновь упал перед автором на колени, крича:

«— Мольер! Шекспир! Гоголь!»

Газеты тотчас осыпали Маяковского восторженными статьями. В некоторых из них его драматургический талант сравнивался с мольеровским.

Мариэтта Чудакова в книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» выдвинула предположение, что подобное сравнение должно было вызвать у Михаила Афанасьевича весьма ревнивую реакцию:

«Мольер?.. Я покажу вам, каков был действительно Мольер и кто сегодня может сравниться с ним по справедливости!».

И Булгаков решил сочинить пьесу о французском драматурге.

К Мольеру у Булгакова с юных лет было особое отношение. Хотя бы потому, что умер великий французский драматург от той же коварной болезни, что и его отец Афанасий Иванович. Да и пьесу свою Михаил Афанасьевич начал писать намного раньше, чем появились первые отклики на «Баню». И в пьесе своей он хотел сказать не столько о величии Мольера, сколько о тех печалях и невзгодах, что на каждом шагу подстерегали короля французской сцены.

О том, как начиналась эта работа, впоследствии рассказала Елена Сергеевна:

«Как‑то осенью 29 года Михаил Афанасьевич очень уж настойчиво звал по телефону — придти к нему на Пироговскую. Пришла. Он запер тщательно все двери — входную, из передней в столовую, из столовой в кабинет. Загнал меня в угол около чёрной круглой печки, и, всё время оглядываясь, шёпотом сказал — что есть важнейшее известие, сейчас скажет. Я привыкла к его розыгрышам, выдумкам, фокусам, но тут и я не смогла догадаться — шутит он или всерьёз говорит.

Потребовал тысячу клятв в молчании, наконец, сообщил, что надумал написать пьесу.

— Ну! Современную?..

— Подожди! — опять стал проверять двери, шептать заклинания, оглядываться…

— … пьеса о Мольере!.. Но смотри, ни‑ко‑му ни слова!».

Посвятив свою тайную подругу в очередной тайный проект, Булгаков привлёк её и к делу написания самой пьесы. В письме к брату (от 13 февраля 1961 года) Елена Сергеевна рассказывала:

«С осени 1929 года… мы стали ходить с ним в Ленинскую библиотеку… надо было выписывать из французов всё, что было нужно ему».

А «нужно» Булгакову было всё, что имело отношение к временам французского абсолютизма, когда жил и творил великий драматург.

У задуманной пьесы было несколько вариантов названия: «Заговор ханжей», «Заговор святош», «Кабала святош»… В конце концов, Михаил Афанасьевич остановился на последнем.

И вновь слово — Елене Сергеевне:

«Пьесу писал больше всего по утрам, вставал рано, часов в шесть, зажигал свечи — канделябр, поставив его на печку… Сам в халате, надев наушники и слушая утреннюю музыку, садился к этой печке и писал».