Тайна булгаковского «Мастера…»

Отчёт о митинге дала и «Правда», оповестившая читателей, что писатели Гроссман, Пильняк, В.Иванов, Сельвинс‑кий и Шкловский предложили вынести единодушный приговор подсудимым: «Вредителям — расстрел!». Заметка заканчивалась словами:

«Митинг в своей резолюции требует для контрреволюционеров высшей меры наказания и ходатайствует перед правительством о награждении ОГПУ орденом Ленина».

Вот так!.. А ведь год на дворе стоял всего лишь 1930‑ый. До массовых репрессий было ещё ох как далеко. И идти на митинги пока что никто никого не принуждал. Но…

Одни зарабатывали себе прощение, другие пытались убедить режим в своей лояльности, и все вместе дружно требовали казнить «контрреволюционеров», которых даже в глаза никогда не видели. И при этом не уставали повторять, что они писатели, совесть нации.

Булгаков, как мы помним, с детства сторонился массовых мероприятий. А в 1930 году ему и вовсе было не до митингов: в конце ноября он закончил инсценировать «Мёртвые души». Театр пьесу принял, 2 декабря начались репетиции.

По причине жуткого безденежья Михаил Афанасьевич обратился в мхатовскую дирекцию с просьбой выдать ему внеочередной аванс. Но режиссёру‑ассистенту вежливо разъяснили, что сначала надо с прежними долгами рассчитаться.

В канун Нового года (28 декабря) настроение у Булгакова было прескверное. Видимо из‑за этого он и принялся сочинять… стихотворение под названием «Funerailles» — «Похороны». В нём Михаил Афанасьевич описывал свою собственную смерть и всё то, что за нею последует:

«В тот же миг подпольные крысыПрекратят свой флейтный свист,Я уткнусь головой белобрысоюВ недописанный лист…»

Далее рассказывается, какие вопросы

зададут на небесах явившемуся туда писателю:

«Почему ты явился непрошеныйПочему ты… не кричалПочему твоя лодка брошенаРаньше времени на причал?»

О какой лодке идёт здесь речь? Не о той ли (разбившейся о быт), о которой писал в своей предсмертной записке Маяковский?

Близкая приятельница Булгаковых, Марика Артемьевна Чимишкиян, впоследствии рассказала, что, зайдя сразу после смерти Владимира Маяковского в квартиру на Пироговской улице, она застала Михаила Афанасьевича с газетой в руках. Он прочёл ей строчки: «Любовная лодка разбилась о быт» и спросил:

«— Скажи, неужели вот это? Из‑за этого?.. Не может быть! Здесь должно быть что‑то другое!»

Тем временем год 1930‑ый подошёл к концу. Поднимая новогодний бокал, Булгаков наверняка надеялся, что какие‑то его заветные мечты всё же сбудутся. Потому и провожал уходивший год хоть и печальными, но всё же стихами.

Однако наступивший 1931‑ый принёс с собою события весьма и весьма прозаические.

Проза жизни

Шёл третий год пятилетки. Всё громче звучали голоса в поддержку «непрерывки», и литератор Григорий Гаузнер записал в дневнике:

«Предлагают уничтожить астрономические сутки, чтобы существовали только часы в рамках месяца (я отслужил с 427 до 433 ч.). Чередование дня и ночи уничтожается. Работа идёт всегда».

Отметил Гаузнер и вхождение в повседневный обиход канцеляризмов:

«Входит канцелярский жаргон: принимать пищу, урегулировать естественные отправления, общественная полезность».

Упомянуты в дневнике и плакаты, которыми была завешана вся Москва, и даже приведена фраза из речи вождя, чаще всего встречавшаяся на этих плакатах:

«Мы отстали от передовых стран Европы на 100 лет. Если мы не догоним их в 10 лет, нас сомнут. И. Сталин».

Михаил Булгаков в начале 1931‑го был по‑прежнему далёк от суетных подробностей тогдашней жизни. Ему было просто не до них.

Во‑первых, потому, что ещё в декабре месяце Елена Шкловская уехала отдыхать в подмосковный санаторий. Михаил Афанасьевич несколько раз навещал её. Видимо, эти визиты кому‑то показались подозрительными. Весьма возможно, что некие доброхоты сообщили о них мужу, Евгению Шкловскому, и тот обратился к жене за разъяснениями…

Как бы там ни было, но сохранилась записка Булгакова, написанная 3 января и адресованная Елене Сергеевне:

«Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня я…»

На этом записка обрывается.