Тайна булгаковского «Мастера…»

«В „Советском искусстве „заметка, что „Минин „принят к постановке в этом сезоне. Ничего не понимаю!»

Тем временем год 1936‑ой, который принёс с собой столько неприятностей, подходил к концу. Елена Сергеевна записывала:

«Новый год встречали дома. Пришёл Женечка. Зажгли ёлку. Были подарки, сюрпризы, большие воздушные шары, игра с масками.

Ребята и М[ихаил] А[фанасьевич] с треском били чашки с надписью „1936‑й год“, — специально для этого приобретённые и надписанные…

Дай Бог, чтобы 1937‑й год был счастливей прошедшего!»

Готовясь к встрече Нового года, Илья Сельвинский сочинил рифмованный тост:

«К старым годам бесталаннымВ плен нам уже не попасть.Пьём за всё, что дала намНаша советская власть!»

А драматург Афиногенов записал в дневнике:

«1937 год будет замечательным годом: 20‑летие Октябрьской революции, конец канала Москва‑Волга, вторая очередь метро, сто лет со дня смерти Пушкина».

Часть четвёртая

На пороге бессмертия

Глава первая

Приближаясь к финалу

Год 1937‑ой

Год начался с болезни — пасынок Булгакова Сергей слёг со скарлатиной.

Пришло сообщение из Парижа о том, что уже в январе в театре «Старая Голубятня» начнут играть «Зойкину квартиру». Но эту радостную новость испортила небольшая подробность: вновь активизировались все те, кто претендовал на деньги, причитавшиеся Булгакову.

В первых рядах этих алчных «соискателей» был Каганский. Тот самый Захар Леонтьевич Каганский, что в 20‑х годах издавал частный журнал «Россия», где печаталась «Белая гвардия». Тот самый Каганский, что, выехав за границу, стал выдавать себя там за полномочного представителя Булгакова за рубежом и на этом основании забирать себе все его гонорары. Тот самый Каганский, разобраться с которым ещё в 1927 году так жаждал Михаил Афанасьевич (для этого и просился за границу). Тот самый Каганский, который в дневнике Елены Сергеевны упоминался лишь в сочетании со словами «этот негодяй».

Булгаков с горечью писал брату Николаю:

«… мне не хотелось бы, чтобы разные личности растащили мой литературный гонорар».

Однако оградить себя от этих гангстерских нападок никак не получалось.

9 января было написано письмо в Ленинград — Асафьеву:

«Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки

».

Именно тогда в уста патриарха Гермогена Булгаков вложил слова:

«Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают».

Самому Булгакову «писать» мешали не только символические «цепи», но и вполне конкретный Большой театр, которому нужен был либреттист, а не сочинитель каких‑то там романов.

И Булгаков приходилось сочинять то, что от него ждали. Сначала было создано либретто оперы о Минине и Пожарском, потом — о сражениях за Перекоп (опера «Чёрное море» композитора С.И. Потоцкого). Предлагали написать либретто оперы об Александре Пушкине — год‑то наступил юбилейный.

Да, год 1937‑ой сразу стали называть пушкинским…

Тем временем пролетарскую столицу посетил всемирно известный писатель Лион Фейхтвангер. Чуть позже он напишет книгу «Москва, 1937 год», в которой расскажет о том, что увидел в стране Советов. В этом произведении очень многое подмечено очень верно — ведь писатель старался не обходить острые углы, не игнорировать трудности, которыми была переполнена жизнь советских людей:

«… тяжелее всего ощущается жилищная нужда. Значительная часть населения живёт скученно, в крохотных убогих комнатушках, трудно проветриваемых зимой. Приходится становиться в очередь в уборную и к водопроводу. Видные политические деятели, писатели, учёные с высокими окладами живут примитивнее, чем некоторые буржуа на Западе. Несмотря на это, они довольны…»