Тайна булгаковского «Мастера…»

Вечером пришёл мой Женичка. Рассказывал, что в Ржевском происходят неприятности из‑за Олиной комнаты, которую Марианна хочет использовать для себя».

Через день вконец издёрганный Булгаков писал Вересаеву:

«Я очень утомлён и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал».

Запомним это признание в «донкихотстве

». И булгаковскую клятву в том, что в его творчестве ничего подобного «больше не будет» тоже запомним.

Тем временем газеты (уже вполне официально) объявили о том, что Бухарин, Рыков и некоторые из их сторонников арестованы. И советские «генералы» от литературы вновь забили в набат. 5 апреля было срочно созвано очередное общемосковское собрание писателей, на котором единогласно была принята резолюция:

«Советские писатели требуют суда над правыми отщепенцами Бухариным и Рыковым. Советские писатели образуют вокруг любимого Сталина живое кольцо преданности, бдительности и защиты».

А через два дня в очередной раз косвенным образом подтвердился факт неусыпного контроля над булгаковской перепиской. Не успел Михаил Афанасьевич отослать письмо, в котором сочинение пьес называлось «донкихотством

», как с ним тотчас пожелало побеседовать высокое начальство.

О подлинной причине столь пристального внимания властей к творчеству Булгакова догадаться было нетрудно: ведь там (на самом «верху») хорошо помнили, что он собирался написать пьесу о Сталине. И вдруг такое категорическое заявление об отказе работать для театров! Значит, обещанной пьесы о вожде тоже не будет?.. Было от чего забеспокоиться.

Елена Сергеевна записывала:

«7 апреля.

Звонок из ЦК: зовут Мишу к Ангарову. Поехал.

Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий по полной безрезультатности. Миша говорил о том, что проделали с «Пушкиным», а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мишу правильную стезю. Между прочим, о «Минине» сказал: Почему вы не любите русский народ? — и всё время говорил, что поляки очень красивые в либретто».

Видный большевик М.А. Ангаров был на семь лет моложе Булгакова, литературой никогда не занимался. Однако это не помешало ему сходу начать учить приглашенного писателя тому что и как следует писать. Вывод из той «безрезультативной»

беседы Елена Сергеевна сделала такой:

«Самого главного не было сказано… — что Мише нужно сказать и, вероятно, придётся писать в ЦК или что‑нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на своё положение безнадёжно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».

Эту дневниковую запись очень интересно дополняет агентурная сводка, в которой лубянскому начальству докладывалось о том, как оценивает своё состояние сам Михаил Булгаков. Агент приводил такие слова писателя:

«Я сейчас чиновник, которому дают ежемесячное жалование, пока ещё не гонят с места (Большой театр) и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер — историческое и времён гражданской войны. Если опера выйдет хорошая — её запретят негласно, если выйдет плохая — её запретят открыто».

Хранящиеся в Центральном литературном архиве дневники Всеволода Вишневского дают возможность установить, что записывал он в тот день, когда Булгаков беседовал с Ангаровым:

«Вечер. 7 апреля 37. Переделкино.