Тайна булгаковского «Мастера…»

Жуховицкий явился почему‑то в одиннадцать часов и почему‑то злой и расстроенный (М[ихаил] А[фанасьевич] объяснил потом мне — ну, ясно, потрепали его здорово в учреждении)».

О каком «учреждении» шла речь Елена Сергеевна не уточнила, но догадаться несложно — об НКВД.

«Начал он с речей, явно внушённых ему, — с угрозы, что снимут „Турбиных“, если М[ихаил] А[фанасьевич] не напишет агитационной пьесы.

М[ихаил] А[фанасьевич]:

— Ну, я люстру продам.

Потом о „Пушкине“: почему, как и кем была снята пьеса?

Потом о „Зойкиной“ в Париже: что и как?

Сказали, что уже давно не имеем известий.

Словом, полный ассортимент: расспросы, враньё, провокации».

Продолжал заглядывать к Булгаковым и художник Владимир Дмитриев. Тоже много говорил, много спрашивал, засиживаясь глубоко заполночь. Пришёл он и 2 июля:

«После обеда пошли на балкон и стали втроём забавляться игрой — пускали по ветру бумажки папиросные и загадывали судьбу — высоко ли и далеко ли полетит бумажка».

В 1937‑ом подобное времяпрепровождение легкомысленным баловством не считалось. Такие пришли времена, когда дальнейшая судьба практически любого советского человека была приравнена к стоимости папиросной бумажки, за благополучный полёт которой поручиться мог далеко не каждый.

Время репрессий

Июль Булгаковы провели под Житомиром — на даче у знакомых. Работая над либретто оперы о Петре Первом, Булгаков послал письмо в Москву — Якову Леонтьеву и его близким:

«,Дорогие друзья,

здесь прелестно! И вот, радуясь солнцу, речке, акациям, лицам, сладостному воздуху и надежде излечиться от утомления, и Люся, и я нежно вас целуем …»

Вернувшись в августе в Москву, Булгаковы обнаружили, что в столице мало что изменилось. Год 1937‑ой продолжал своё мрачное шествие. И продолжали исчезать люди. Но к этому успели уже привыкнуть. Раз кого‑то арестовывают, значит, есть за что — дыма без огня не бывает.

В дневнике Елены Сергеевны появились новые фамилии:

«… Аркадьев арестован…

… писатель Клычков, который живёт в нашем доме, арестован. Не знаю Клычкова…

… слухи о писательских арестах. Какой‑то Зарубин, Зарубин, потом Бруно Ясенский, Иван Катаев, ещё кто‑то…

… арестован Бухов. Он на меня всегда производил мерзкое впечатление…

М[ихаил] А[фанасьевич] слышал, что в Ленинграде посажен Адриан Пиотровский».

Пожалуй, настало время спросить: а почему не «брали» Булгакова?

В самом деле, почему?

Может быть, не разрешал Сталин? Не давал санкции?

Может быть. Но, скорее всего, причина была в другом — писатель и так жил как бы в клетке, находясь под неусыпным надзором соглядатаев «битковых». А «одинокий волк

» (когда он за решёткой) никому не страшен. Зато его присутствие (где‑то рядом, совсем под рукой) приятно щекочет самолюбие. Тираны, как известно, во все времена любили устраивать в своих дворцах экзотические зверинцы. Кто знает, может быть, именно поэтому опальный литератор и находился как бы на свободе?

Зато статус поднадзорного «волка» отразился на судьбах родственников Булгакова. Так, 15 августа позвонила Ольга Бокшанская и сообщила, что её…

«… в последний день не пустили в Париж. Почему — неизвестно».

Да и зачем это обсуждать? Одним разрешают выезжать за рубеж, а другим нет, одних арестовывают, других оставляют на свободе… Об этом тогда старались не говорить, прекрасно понимая, как это опасно. Да и совать свой нос в чужие дела у интеллигентных людей было не принято. Не зря же Воланд произнёс:

«Каждое ведомство должно заниматься своими делами»!

Одно из таких «ведомств» (Бюро секции драматургов Союза советских писателей) вспомнило о Булгакове и прислало ему запрос. Писатель ответил заботливым коллегам:

«Дорогие товарищи!