Тайна булгаковского «Мастера…»

«О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Да, нет сомнений, это она, непобедимая, ужасная болезнь… гемикрания, при которой болит полголовы… от неё нет спасения, нет никакого спасения…»

1 октября:

«Разбудил в семь часов — невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере. Слова: отказываюсь от романа, отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела голова».

2 октября:

«Заснул в одиннадцать, проснулся в три часа с безумной болью в голове. Полное отчаяние».

9 октября:

«Вчера большое кровопускание — 780 граммов, сильная головная боль».

10 октября произошло событие, которого все ждали давно — МХАТ посетил Сталин. Елена Сергеевна записала:

«Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу „Батум „он считает очень хорошей, но что её нельзя ставить.

Это вызвало град звонков от мхатчиков, и кроме того, ликующий звонок от М[ихаила] А[фанасьевича], который до этого трубки в руку не брал».

И ещё Елена Сергеевна записала:

«Меня необыкновенно трогает отношение к Мише профессора Страхова. Он всё восхищается Мишиным юмором, какой он сохранил и в болезни».

17 октября на квартиру Булгакова доставили пишущую машинку, купленную за океаном. На следующий день позвонил Александр Фадеев (он возглавил тогда Союз писателей) и сказал, что «он завтра придёт Мишу навестить». А 24 октября МХАТ принял решение ставить «Александра Пушкина» и полностью выплатить гонорар по «Батуму». Вот так подействовало на общественность посещение театра Сталиным.

И самочувствие Булгакова сразу улучшилось. Весь конец октября и начало ноября он работал над «Мастером и Маргаритой»

Но 10 ноября — неожиданное резкое ухудшение:

«Проснулся в семь утра. Разговор ненормальный».

Вызвали врача — Забугина. Потом другого — Арендта. После их ухода больной сказал:

«Я в ужасе… По‑моему, доктора заметили, Забугин безусловно заметил, что я не нахожу слов, которые мне нужны, говорю не то, что хочу!.. Ужасно!.. Какое впечатление? Это, наверное, из‑за наркотиков

?!»

Да, Булгаков вновь был вынужден принимать наркотики. Поскольку только они на какое‑то время спасали от жутчайших головных болей.

В тот же день:

«В четыре часа ночи проснулся…

— Чувствую, что умру сегодня».

11 ноября:

«Проснулся в 10.15. Раздражителен, недоверчив. Рассказывал, что видит людей, которых нет в комнате

…»

13 ноября:

«Бросил курить».

Однако через два дня — запись совсем иной эмоциональной окраски:

«Необычайное настроение. Разговор о пьесе новой».

Много лет спустя, рассказывая о последних днях Михаила Афанасьевича (в письме брату Булгакова Николаю), Елена Сергеевна писала:

«Мы засыпали обычно во втором часу ночи, а через час‑два он будил меня и говорил: „Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим“. Правда, через короткое время он уже острил, смеялся, верил мне, что выздоровеет непременно, и выдумывал необыкновенные фельетоны про МХТ, или начало нового романа, или вообще какие‑нибудь юмористические вещи. Как врач, он знал всё, должно было произойти, требовал анализы, иногда мне удавалось обмануть его в цифрах анализа, — когда белок поднимался слишком высоко…»