Тайна булгаковского «Мастера…»

Таким поворотом дел Михаил Афанасьевич был, конечно же, озадачен и возможно даже напуган. Но быстро сориентировался. Власти не желают печатать его беллетристику? Они арестовывают её? Не беда! Мы ещё посмотрим, кто кого перехитрит… Не зря ведь за два месяца до обыска был заключён договор с Художественным театром на написание пьесы по мотивам «Собачьего сердца».

3 августа 1926 года в «Гудке» был опубликован последний булгаковский фельетон. С газетной работой было покончено. Булгаков старался выбросить из памяти всё, что связывало его с хождением в «Гудок». В «Театральном романе» (там «Гудок» назван «Вестником пароходства») есть такие строчки:

«Если бы меня спросили, — что вы помните о времени работы в „Пароходстве“, я с чистой совестью ответил бы — ничего.

Калоши грязные у вешалки, чья‑то мокрая шапка с длиннейшими ушами на вешалке — и это всё».

Последний фельетон Михаила Булгакова был подписан скромно («Михаил»), имел пророческое название («Колесо судьбы») и начинался весьма оптимистически («Был солнечный день, когда повернулось колесо судьбы»).

Светило ли 3 августа 1926 года над Москвою солнце, нам неизвестно. Но это не столь уж и важно. Существенней другое — то, что именно в тот августовский день окончательно завершился «фельетонный» отрезок булгаковской жизни, и колесо его судьбы уверенно покатилось по драматургической дорожке. В «Театральном романе» Булгаков вообще заявил, что этот последний его фельетон был написан исключительно из финансовых соображений:

«Получив деньги и заткнув страшную брешь, я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия».

Тем временем наступила осень 1926 года, и все те, кто был недоволен творческим союзом МХАТа и Булгакова, вновь оживились.

Михаил Булгаков, 1926 г.

Между тем репетиционный период завершился. Это знаменательное событие Михаил Булгаков отметил весьма экстравагантно: 13 сентября он неожиданно для всех приобрёл… монокль. Мало этого, он («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«… сфотографировался с моноклем в глазу и стал дарить фото друзьям и знакомым».

В те годы даже самые обычные очки, шляпа или галстук считались атрибутами нежелательной интеллигентности. А тут буржуазный монокль! Да ещё в глазу чуждого большевикам драматурга. Воспринималось это как вызывающе дерзкий вызов, как оглушительная пощёчина пролетарскому вкусу.

В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев вспоминает, какое впечатление на окружающих произвёл тот экстравагантный поступок (Катаев называл Булгакова «синеглазым»):

«… синеглазый… надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль».

Но вернёмся к делам театральным.

23 сентября во МХАТе состоялась генеральная репетиция с публикой. Даже вечерний спектакль пришлось отменить. В коридорах театра шёпотом объясняли причину столь неожиданной отмены: «Придёт власть»!

Любовь Белозёрская впоследствии вспоминала:

«На генеральной репетиции „Дней Турбиных“ — всё ЦК и правительство во главе с Рыковым. Сталин, Рыков, Ворошилов и другие — большинство — „за“, оппозиция — „против“. Пьесу хотели снять, но Станиславский пригрозил, что тогда он закроет театр и распустит труппу. Власти разрешили постановку только в МХТ».

Воспоминания свои Л.Е.Белозёрская создавала в 60‑х годах, то есть 40 лет спустя после описываемых событий. В памяти уже основательно стёрлись подробности давным‑давно прошедшего. И Любовь Евгеньевна обратилась к прессе тех лет. В частности, к рижской газете «Сегодня». В номере от 18 ноября 1926 года была помещена заметка под названием «Иностранцы на премьере «Турбиных». Вот что в ней говорилось: