Тайна Кутузовского проспекта

Маленькая двухкомнатная «хрущевка» была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка — положи в духовку мясо на минуту — вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник. Неплохо секретарша живет.

— Бабушка, я за Люду волнуюсь, — сказал Костенко.

— Бабушка преставилась, царство ей небесное... Я — прабабушка ейная... Так и я за ее волнуюсь, за стерьву...

— Она когда уехала?

— Да часов в восемь... Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать...

— Вы в окошко не видели, ее такси ждало?

— Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, — старуха кивнула на внутренний шкаф, — и чтобы носу не казала... А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется...

— Так какая ж машина ее ждала? — рассеянно поинтересовался Костенко. — Наша или та, на которой коричневые ездят?

— Не, не наша, — бабка покачала головой, — цвет уж больно бесстыжий.

— Это как? — не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. — Вот вам подарок, бабулечка.

— А это чего?

— Шоколад, — сказал Глинский. Его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) — Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом, даже если оно не в форме, но с красной ксивой, — непременная константа советского человека — должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного...

— Вроде конфекты, что ль? — спросила бабуля, разворачивая шоколадку. Она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки. Сейчас днем с огнем не найдешь, все скупают на самогон...

— Да, — ответил Костенко, — вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца... Бабуль, а где Людина записная книжка?

— На столе, — ответила старушка. — Возле телефона.

— Не позволите взглянуть?

— Вы ж при чине... Глядите... Я власти покорная... Только башмаки снимите, она за ковер боится...

Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.

— А косметичку она где держала? — поинтересовался Костенко. — В ванной?

— Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют... Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что...

Глинский настойчиво поинтересовался:

— Что она говорит?

Костенко укоризненно глянул на него, спросил:

— Как шоколадка, бабулечка?

— Страсть как скусная... Я уж ее приберегу...

— Пенсию вам сколько платят?

— Пятьдесять шесть... Спасибо родной партии и правительству... Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру... В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим...

— Так вот о красках Людиных, — аккуратно повторил Костенко, — она их на столе держала?

— Нет, на трюме... Чтоб всю себя разглядывать... Особливо когда елочные украшения клеила...

— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский...

— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют... На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны...

— Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?

— Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: «Я, грит, Ястреб»... А я возьми да ответь: «Ты — ястреб, а я — кукушка»...

— Он вечером звонил, да?

— И то верно... Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и... Дело молодое, все такими были... Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство...

— Ушел-то он поздно?

— Рано ушел... Поутру... Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню... Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо...

— А где ее большая записная книжка? — тихо спросил Костенко.

— Так ведь здесь же, на столе должна быть...

Большой книжки тоже не было...

...Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на «скорой помощи», подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка — до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в «дипломат» и пошел в киоск.

— Кто ж папку-то моего? — Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). — За что?

— Ищем, Миш, — ответил Костенко. — Ты помнишь меня?

— Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил...

— Где эта фотография?

— В столе.

— Достань.

— А ее при обыске забрали... Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.

— Тебе сколько? Тринадцать?

— Четырнадцать.

— Деньги есть?

— Мама оставила.

— Сам готовить умеешь?

— Мы с папкой сами мясо жарим... Жарили...

Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон: