Тайна Кутузовского проспекта

— А бедные дети сталинского Политбюро представляли родителям список школьных друзей, которых намеревались пригласить на день рождения... Из двадцати фамилий вычеркивали пять-шесть кандидатур — как минимум...

— Охрана?

— Нет, отцы. Охрана только подбирала справки, вычеркивали отцы, — генерал снова усмехнулся. — Недавно я подивился краткости нашей памяти: читал воспоминания Никиты Сергеевича в «Огоньке», там фотография дана: впереди высокий, широкоплечий Сталин, а чуть позади маленькие Микоян, Хрущев и Маленков... Но ведь это слепленное фото, монтаж... Сталин был коротышка... А тут — чуть не на голову выше соратников... Сноску б дали, что ли... ЧК помогала вам в расследовании?

— Поначалу — да. А потом как отрезало... Вы ж помните, тогда произошла трагедия: наша пьянь забила до смерти одного из работников секретариата Андропова в метро, ночью уже, ну и пошла вражда... Да и потом Щелоков... Мне сдается, он ощущал на себе постоянный глаз Андропова, но был прикрыт Чурбановым — да и то в какой-то мере, ибо понимал, что первый заместитель вот-вот станет министром...

— Щелоков бы стал либо зампредом Совмина, либо секретарем ЦК, партитура была заранее расписана... Меня только до сих пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само «остановилось»... Он же на американском стимуляторе жил... И умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был войти в Политбюро, — невероятная кооптация... Федорову, кстати, убили из пистолета иностранной марки?

— Да. Вы слыхали об этом?

— Нет. Просто подумал, что убийца — если это было заказным убийством — ни в коем случае не использовал бы советское оружие...

«Заказное убийство?» — Костенко полез за сигаретами, но, вовремя спохватившись, сунул пачку в карман.

— Да вы курите, курите, — сказал генерал. — Когда Леониду Ильичу врачи запретили курить, он просил помощников себя не ломать: «Хоть любимым запахом потешусь...» Кстати, — генерал поднялся, — один из следователей Зои Федоровой по профессии был инженером, специалистом по радио... Да, сдается, что так, мил-душа... Они ж все начинали плакать, когда я выкладывал на стол папки с их «делами»... А тот держался крепко, достойно, сказал бы я, держался... Когда я взял с него подписку о невыезде — ясно было, что сажать надо, сажать и судить: гнал в каземат заведомо честных людей, — он тогда рассмеялся, глядя мне в глаза: «А с ЦК подписку о невыезде не хотите взять? Меня ЦК мобилизовал в органы, был бы радиоинженером, горя б не знал, а меня с любимого дела сорвали, сказали, что партии угодна борьба с врагами, а каждый, кто попал на Лубянку, — враг, невиновных Советская власть не карает... Как бы вы на моем месте поступили?» И я был обязан ему ответить: «Не знаю...» Я и до сих пор не знаю, как бы повел себя, окажись в его положении...

— Но ведь вы ничего не показали на секретаря ЦК Кузнецова, Иван Иванович? А покажи вы на него — большую б карьеру сделали...

— То был не допрос, мил-душа, то было собеседование, а это, как Бабель говорил, две ба-альшие разницы... Мы, мил-душа, все грешны... Если не делом, так помыслом, не помыслом, так незнанием того, как бы повели себя, усевшись на табурет, что ввинчен в пол напротив следовательского стола... Вы мне оставьте фотографию этого господинчика... Копия есть? Или единственный экземпляр?

— Есть еще. Но учтите — это робот, правда, прекрасно выполненный.

— А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох — может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации...

Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:

— Миленький, миленький, что с тобой?

— Ничего...

— У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза... Ну-ка, давай мерять температуру...

Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? Как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности. Неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:

— Температура нормальная, Маняш... Просто во многия знания — многие печали.

— Ты его нашел?

— Да...

— Интересно?

— Если «страшно» может быть «интересным» — да.

— Самые интересные сказки — страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:

— А ведь воистину счастливый брак — это затянувшийся диалог... Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш...

— Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь... Хочешь рюмку? С устатку, а?

— Стакан хочу.

— Плохо тебе?

— Очень.

— Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

— Не надо так... Он — чудо... Он выдержал испытание знанием ужаса... И остался жив... Нет, я неверно сказал... Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности...