Тайна Кутузовского проспекта

— Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку — в массе своей лишенному права на собственность, — что такое «земля», «хозяин», «купец», «выгода», «предпринимательство», «труд», «закон», «право», «найм», «рубль»...

— Сходится, — вздохнул Костенко. — Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий...

— Это точно, несчастный...

Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:

— Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива... Видал майки «памятников»? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе... Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?

— Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.

— А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?

— В самый разгар шабаша, Славик... Меня это, кстати, здорово удивило... Нет, поначалу обрадовало... Удивило — потом уже... По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.

— Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?

— Не «его», а «

ваши»... Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?

— Это ты меня хорошо подсек, — усмехнулся Костенко. — И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам...

— Не сердись.

— Так ведь поделом... За это сердиться грех... Ястреба давно видел?

— Года три назад... Он в полном порядке, мне кажется...

— Его убили, Мить... Из-за меня...

— То есть?

— Давай его помянем...

Выпили. Закусывать было как-то неудобно, подышали корочкой теплого еще калача. Закурив, Костенко сказал:

— Я снова начал дело Зои Федоровой крутить...

— Ты ж в отставке... Ешь, пельмени остынут... Почему «из-за тебя»?

— Я расскажу, если хочешь...

— Хочу.

— А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?

— Приходилось.

— Когда?

— По-моему, в начале семидесятых... Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии... Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту...

— Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?

— Хронология — это факты... Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу... — Степанов вздохнул. — До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея... Вполне доброжелательный мужик... Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.

— В последние годы он не изменился?

— Вроде бы — да.

— А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?

— Когда я видел его в последний раз — кажется, в Доме литераторов это было, — он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и — крашеный был... Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый...

— Сколько ему тогда было?

— Не помню... Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел... А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея...

— Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили...

— Боюсь соврать, Славик... Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?

— Думал — да. Выяснилось — нет... Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры — во время ремонта — нашли в шахте пакеты с долларами... Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать... Один пакет — над выходом из кабины шестого этажа, другой — на четвертом... Рядом... Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал... Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись... Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна... И — с концами... Мой коллега — его потом из Москвы перевели — намекал, что, мол, держал в руках кончик... Какой именно — не открыл... Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию...

— Почему?

— Не знаю...

— И сейчас молчит?

— Может быть, сейчас-то и сказал бы, но — умер...

— Жена? Дети?

Костенко хохотнул:

— Митя, ты нас не знаешь... И никогда не узнаешь... Мы, Митя, молчуны... Нас так жизнь научила... Чтобы жена и дети были живы, надо молчать... Намертво... Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту... И не знаем, откуда ударят... А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.

— Ты что? — Степанов удивился.

— Отсюда по «межгороду» позвонить нельзя?

— Куда?

Костенко сел, как сломился:

— Хороший вопрос... Позвонить надо в Узбекистан... А куда именно — не знаю... Хотя бы на Петровку, а?

(О том, что «держал кончик», ему сказал полковник Савицкий, тот, которого — после того, как раскассировали группу — перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени. Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)