Тайна Кутузовского проспекта

...Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте. «Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?» — «Промолчи». — «Он въедливый». — «А ты будь умным»...

...Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:

— Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик...

Зевнув, Павлов поинтересовался:

— Ты уже на пенсии?

— Да.

— А я еще нет... Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней...

— Будет поздно.

— Это твой вопрос, Костенко.

— Ответ понял.

— Ждал другого?

— В общем-то — да.

— Зря. Все возвращается на круги своя... Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет...

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку. Степанов понял его:

— Поздно уже... Едем ко мне на чердак. Там и добавим...

Степанов жил на двенадцатом этаже, один. Дети теперь наведывались к нему редко — свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией. Вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион — не дали б завалить перестройку... За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!

— Посмотри, что в холодильнике, — сказал Степанов, — а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра...

В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка «посольской», две свекольных котлеты и куриная нога.

Жаль Митьку, подумал Костенко, хотя он сам избрал свой удел. Неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает. Я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий... Да, «гарантии» скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес... Политика — одно, мужчина и женщина — другое, непересекаемость... Кто это сказал: «Только гений не боится жены»? А-а, это Митька вспоминал Твардовского...

Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественный белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит дорого), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:

— Митяй, жду!

Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:

— Давай за нее... Татьяна... Чудо... Единственная — после Нади, — кого я любил... Люблю...

— Расстались?

— Да...

— Твердо?

— Не от меня зависит... «Старость — это большое кораблекрушение...» Знаешь, чьи слова?

— Нет.

— Де Голля... Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был...

— Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй...

— Мы ж пили...

— Он заслуживает того, чтобы повторить, штучный был человек...

Жахнули; прошло медленно, с теплом. Костенко подошел к плите, разбил яйца, «сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва — не встанешь».

— «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». За одну такую строку поэт обречен на бессмертие...

Костенко поставил сковородку на стол:

— Давай с пылу, с жару... Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать...

— Ужасно рад, что ты позвонил, Славик... Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы...

— Переезжай к нам...

— Я особь прячущаяся, Слав... Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри — я мигом к машинке... Спать вам с Манюней не дам...

— Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я позвонил после убийства Федоровой, ты сказал, чтоб я в это дело не лез, голову сломаю... Объясни, отчего так резанул?

— Думаешь, помню?

— Надо вспомнить.