Тайна одной саламандры, или Salamandridae

– Вы правы, мне безразлично количество денег. Это такая же химера, как, например, увеличение средней продолжительности жизни. Семьдесят пять лет, семьдесят семь или восемьдесят… Какая разница? Нет ничего позорнее и уродливее, чем термин «возраст дожития». Полная чушь! Человек должен жить, а не доживать. Наша цивилизация уже прошла этап количественных изменений. Настало время для качественного скачка…

Обойдя кругом белую песочницу с чёрными камнями, компаньоны устроились в тени кустов на деревянных скамьях, которые повторяли изгибы тела, и слушали рассуждения Шарлеманя о том, что его препарат открывает совершенно новую страницу в истории человечества.

– Качественные скачки уже происходили, но мне удалось превзойти любой из них. Историки пока не знают об этом… Кроме вас, разумеется, – Шарлемань сделал жест в сторону Мунина. – Поэтому они всё ещё спорят: когда возникла непреодолимая пропасть между современным человеком и прочими приматами семейства гоминид? Какое событие принять за отправную точку человеческой цивилизации? Либо это появление первых орудий труда и охоты, либо изобретение колеса…

– Ни то, ни другое, – к удивлению Мунина и Евы сказал Одинцов.

Шарлемань явно был задет. Он сердито напомнил:

– Вы не историк! В любом случае, моё открытие делит всю историю человечества на до и после. Такого скачка ещё не бывало. Хм… Интересно узнать: что же тогда, по-вашему, стало первым признаком цивилизации, если не кремнёвый нож и не колесо?

– Сросшаяся берцовая кость, – ответил Одинцов, нащупывая в кармане сигареты.

Он успел прикурить, пока слушатели молча ждали объяснений, а потом продолжил под хмурым взглядом Шарлеманя:

– Перелом берцовой кости – это полная беспомощность и бесполезность. Был у меня случай… В общем, паршивая штука, долго срастается. И пока не срастётся – ты беспомощное и бесполезное бревно. Дикари таких бросали умирать или, может, съедали. Сломал берцовую кость – всё, ты труп. Но в какой-то момент произошёл скачок. Почему – чёрт его знает. За беспомощными и бесполезными начали ухаживать. У них появился шанс остаться в живых. По-моему, как раз этот скачок делит всю историю человечества на до и после.

– Цивилизация начинается с милосердия? – коротко сформулировала Ева, глядя на Одинцова так, словно видела его впервые.

– Вроде того, – подтвердил Одинцов, и Мунин по традиции отозвался:

– Оп-па!

Любой грамотный историк скажет, когда у дикарей каменного века появились первые орудия труда. Но ведь пользоваться палками умеют и слоны, и вороны, не говоря уже об обезьянах. Дикари перестали быть дикарями, только проявив милосердие. Сделали первый шаг от животных к цивилизации… Мунина поразило, что такая очевидная мысль пришла в голову не ему и даже не Еве, а старому солдату, который полжизни проливал чужую кровь.

Шарлемань поразился не меньше.

– Я должен это обдумать, – буркнул он, вставая, и быстро зашагал к выходу с лужайки.

Глава XLVIII

Распахнутая пасть крокодила захлопнулась, как только на жёлтый язык шлёпнулся кусок сырого мяса. Утыканные громадными зубами челюсти шестиметрового чудовища издали глухой звук, словно столкнулись два грузовика. Впечатлительная Клара ойкнула.

– Не хотите покормить? – обернулся к ней Шарлемань и стянул с рук ярко-красные резиновые перчатки.

Девушка энергично замотала головой, но тут голос подал Мунин:

– Я хочу.

Историк надел перчатки, вытащил из ведра кусок мяса килограмма на два и стал ждать, когда у борта окажется следующий крокодил. Бурая гребнистая спина блестела в воде впереди по ходу прогулочного кораблика. Крокодилы не приближались друг к другу и не попрошайничали: они тоже ждали.

– Самый малый ход! – велел Шарлемань перед началом путешествия…

…и теперь широкая плоскодонная посудина еле-еле ползла вдоль рва, окружавшего клинику. Кораблик походил на те, что возят туристов по рекам и каналам Петербурга, но был декорирован богатой вызолоченной резьбой в азиатском стиле. Под парусиновым тентом, натянутым от носа до кормовой надстройки, на красной дощатой палубе в круг поставили шезлонги для путешественников, а по центру – низкий стол с фруктами и напитками.

Поджарая Чэнь в расписном шёлковом халате устроилась в шезлонге справа от Шарлеманя. Слева смаковал вино Кашин, одетый в ослепительно белые брюки и фисташковую рубашку свободного кроя. Напротив заняли места Клара и Ева. Лёгкий ветерок пошевеливал на них полупрозрачные цветастые парео, повязанные наподобие платья поверх купальников. Одинцов прилёг в шезлонге между Чэнь и Евой, а Мунин суетился возле Клары, готовый выполнить любой её каприз.

– Клеопатра! – проворковал он, поднося подружке виноградную гроздь.

– А я тогда кто? – с наигранной ревностью спросила Ева.

– Царица Савская, – выкрутился Мунин. В самом деле, египетская царица Клеопатра была гречанкой, – пусть загорелой, но белокожей. Бронзовая Ева куда лучше годилась на роль красотки с юга, соблазнительницы мудрого царя Соломона.