Тайна семьи Вейн. Второй выстрел

– Конечно, если вы говорите, что это не вы… – уклончиво промямлил он.

– И было бы бесполезно уверять вас, что это не я?

Внезапно Джон широко улыбнулся.

– Ладно, Сирил, что бы вы там делали или не делали, а вот заметили ли вы, что я сегодня выставил бутылку восемьдесят седьмого года? Не стану ничего говорить о причинах и следствиях, всего лишь констатирую факт. И поднимаю следующий бокал за вас. Ваше здоровье, Сирил Пинкертон!

Необыкновенно игривая речь для Джона!

Однако я с ним еще не закончил. Оставался еще один, последний вопрос.

– Хорошо, Джон, тогда скажите: а вы-то сами рады – извините, но тут иного слова не подберешь – рады, что Скотт-Дэвис мертв?

К моему собеседнику мгновенно вернулась обычная серьезность.

– Послушайте, Сирил, я человек не сентиментальный и не разделяю всей этой современной ерунды о святости человеческой жизни. Предки были разумнее нас: они почитали священной жизнь лишь тех людей, которые приносят пользу обществу, а если же благо общества требовало принести в жертву жизнь даже самого полезного человека, они не рассусоливали вокруг да около, а приносили эту жертву. Если современные сентименталисты и способны найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального прелюбодея, то я – нет. Иных мужчин, да и иных женщин (таких мало, признаю, но все же встречаются и они), по всей справедливости следовало бы стрелять на месте, и Скотт-Дэвис принадлежал к их числу. Я не намерен опускаться до благопристойного лицемерия и делать вид, будто хоть сколь-нибудь жалею о смерти того, чья жизнь была не просто совершенно бесполезной для общества, но даже и таила для него угрозу. Да, Сирил, если вы именно это хотели услышать, то я рад, что Скотт-Дэвис мертв.

– Право же, Джон, – отозвался я довольно легкомысленно, потому что он смотрел на меня слишком уж серьезно, – вот уж не знал, что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Вы, верно, тайный социалист.

Он чуть расслабился.

– Ну разумеется. Я фанатичный консерватор, то есть на практике я куда больший социалист, чем все теоретики социализма, вместе взятые. Допили портвейн? Тогда, пожалуй, пора идти к дамам.

Но хотя Джон отправился через холл в гостиную, мне еще не было суждено достичь этого святилища – в холле маячил де Равель. Стоило нам выйти из столовой, как он волком устремился ко мне.

– Пинкертон, можно вас на два слова?

– Пожалуйста, – не без удивления отозвался я. – В чем дело?

– Давайте на минутку выйдем в сад.

Я заметил, что Джон приостановился перед дверью в гостиную, и кивком предложил ему заходить без меня. Повелительный тон де Равеля меня не запугал; напротив, интересно было, что он хочет сказать. Я вышел вслед за ним из дома.

Стояла дивная погода, еще не стемнело, и я без труда различал, как де Равель порывисто шагает впереди по дорожке. Во всем его облике читалось нетерпение. Я понятия не имел, что ему так неймется мне сообщить.

На лужайке перед домом он подождал меня. Должен сказать, все это до крайности напомнило мне тот вечер, когда на месте де Равеля стоял Эрик Скотт-Дэвис.

Верный ученик Эрика сразу перешел к делу.

– Послушайте, Пинкертон, – произнес он низким и крайне неприятным голосом. Черные усики так и топорщились от негодования. – Послушайте, какого дьявола вы суете нос в мои дела и выполняете за меня мою работу?

– Дорогой мой де Равель, – изумленный до глубины души, запротестовал я, – я даже отдаленно не понимаю, о чем вы!

– Я вам не «дорогой де Равель»! – Он уже почти что рычал. – И не притворяйтесь, будто не понимаете. Поскольку моя жена сегодня утром сочла возможным выставить себя на потеху публики, не думаю, что тут осталось место сомнениям.

Лицо его от гнева пошло пятнами, на миг он превратился в олицетворение бурных латинских страстей. Достоинство, сдержанность, воспитание, манеры цивилизованного человека – все исчезло в порыве чувств, которым де Равель дал взять над собой верх.

Он наклонился почти вплотную к моему лицу:

– Какого дьявола вы о себе возомнили, подстрелив эту свинью? Это должен был сделать я. Вы тут при чем? Господи, да ведь я…

Он буквально давился.

Признаться, я, в свою очередь, едва не вышел из себя и коротко заявил наглецу, что предположение его не только ошибочно, но и оскорбительно.

Я говорил резко, и, кажется, это де Равеля слегка успокоило. Он несколько мгновений смотрел на меня, тяжело дыша, а потом коротко рассмеялся.

– Ну ладно, вы в него не стреляли. Это был несчастный случай, а вам просто довелось оказаться рядом. Однако имейте в виду, Пинкертон, что вы сделали, то уж сделали, теперь сами расхлебывайте. От меня помощи не ждите. Ой, да не смотрите на меня так испуганно: я вас выдавать не стану, ничего такого, кодекс есть кодекс, даже когда какой-нибудь назойливый любитель совать нос не в свои дела не дает самому позаботиться о своей чести. Но помощи вы от меня не дождетесь.

И, весь кипя, он зашагал прочь.