Читаем Таинственный Леонардо полностью

Дьявол с детства

В те же годы в записях Леонардо появляется рассказ об очень странном событии, касающемся его частной жизни, где фигурируют одни и те же лица. Чезаре, Марко, Франческо, Зороастро: молодые люди, которыми он стал окружать себя. Его первая мастерская. Некоторым из них, таким как Чезаре де Сесто, Марко д'Оджионо и Джованни Антонио Больтраффио, было суждено стать настоящими художниками. Остальные, например Томмазо Мазини да Перетола, оставались в тени. Молодой человек по прозвищу Зороастро стал мастером на все руки: механиком и ювелиром, незаменимым помощником в многогранной деятельности да Винчи.


Однако был еще некто, занимавший особое место в этой странной «семье»: Джакомо Капротти, мальчик низкого происхождения, которого Леонардо определил в подмастерья. «Джакомо поселился у меня в день Магдалины в 1490 году в возрасте десяти лет»[69]

. Этот мальчик был сущим наказанием. «Вор, лгун, упрямец, обжора»[70], – записал учитель несколько дней спустя. Он решил назвать его Салаи, так же, как Луиджи Пульчи обращался к исчадию ада в знаменитой сатирической поэме «Моргайте». Однако да Винчи было не до смеха: «На второй день я велел скроить для него две рубашки, пару штанов и куртку, а когда я отложил в сторону деньги, чтобы заплатить за эти вещи, он эти деньги украл у меня из кошелька, и так и не удалось заставить его признаться, хотя я имел в том твердую уверенность. 4 лиры»[71]
. Джакомо только и делал, что доставлял беспокойство, совершал мелкие кражи и притаскивал всякую дрянь (однажды вечером «этот Джакомо поужинал за двух и набедокурил за четырех»[72]). После того, как он стащил «турецкую кожу на пару башмаков»[73]
и вытащил кошелек у заказчика, Леонардо однажды обнаружил у него добычу в двадцать четыре пары обуви. Мальчишка заслуживал примерного наказания, однако учитель не стал его карать. Джакомо был необыкновенно хорош собой. Если верно, что именно его юное лицо с длинными кудрями и томным взглядом появилось на многих рисунках и картинах художника, то нетрудно понять, почему учитель не решился наказать этого мошенника. Он не был полностью подавлен. Однажды, будучи измученным и глубоко опечаленным, он написал своему любимцу: «Салаи, мне хотелось бы прекратить [это], то есть не враждовать, больше никакой вражды, хватит». Их отношения были двусмысленными, они оставались одной из постоянных забот художника, в особенности когда все пошло совсем не так.

Глава 6

Художник или шут?

Перейти на страницу:

Похожие книги

Очерки поэтики и риторики архитектуры
Очерки поэтики и риторики архитектуры

Как архитектору приходит на ум «форма» дома? Из необитаемых физико-математических пространств или из культурной памяти, в которой эта «форма» представлена как опыт жизненных наблюдений? Храм, дворец, отель, правительственное здание, офис, библиотека, музей, театр… Эйдос проектируемого дома – это инвариант того или иного архитектурного жанра, выработанный данной культурой; это традиция, утвердившаяся в данном культурном ареале. По каким признакам мы узнаем эти архитектурные жанры? Существует ли поэтика жилищ, поэтика учебных заведений, поэтика станций метрополитена? Возможна ли вообще поэтика архитектуры? Автор книги – Александр Степанов, кандидат искусствоведения, профессор Института им. И. Е. Репина, доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

Александр Викторович Степанов

Скульптура и архитектура
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку

Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.

Марк Григорьевич Меерович

Скульптура и архитектура