Читаем Таинственный Леонардо полностью

Иные узлы, иные идеи

Кроме потолка в Дощатом зале в те же годы да Винчи, кажется, использовал узлы для довольно амбициозного и, возможно, так и не доведенного до конца проекта (см. иллюстрацию на следующей странице). Это была не картина и не скульптура, но мечта о настоящей академической лаборатории, в которой собирались бы его коллеги-художники, интеллектуалы и ученые, сообщество, напоминающее Платоновскую академию во Флоренции, в которую он не был допущен. Это предположение вызывает появление среди его записей целой серии рисунков, настолько детальных и точных, что они кажутся готовыми для печати на книгах и гербах: фантастические круги, образованные последовательным переплетением узлов, обрамляющих надпись AGADEMIA LEONARDI VINCI, представляющую собой единую линию, не имеющую ни начала, ни конца. Они были настолько прекрасны и загадочны, что Дюрер воспроизвел их на нескольких своих знаменитых гравюрах, а Рафаэль вставил в росписи ватиканских станц[75]

на балдахине, украшающем алтарь его «Диспуты»[76]
.

Эзотерическая пропаганда

Такой узелковый стиль несомненно пользовался популярностью в XV веке. Когда Леонардо прибыл во Флоренцию, у него было с собой много рисунков узелков, как тогда называли переплетения (не говоря о том, что на тосканском диалекте их принято было называть «vinci»). На одном из листков с архитектурными эскизами художник набросал для памяти «узлы Браманте», явно указывающие на переплетения, которыми архитектор из Урбино украсил потолок Старой ризницы в Санта-Мария-делле-Грацие. Да Винчи годами ходил в эту церковь, и мотивы Браманте должны были поразить его. Именно поэтому узлы, изобретенные Браманте, сразу же приходят на ум при взгляде на те, что обвивают ветви в Дощатом зале. Кажется, что речь идет об одном из знаков, наиболее близком семье Сфорца: он появляется на знаменитых картах таро Висконти-Сфорца[77]

, украшающих мебель в замках Сфорца и одежду женщин из семьи Моро.


Узел да Винчи, версия без надписи ACADEMIA LEONARD! VINCI


Однако в данном случае Леонардо развлекается, сбивая с толку взгляд и играя с четверичным ритмом. Узлы всякий раз образуют четыре овала или переплетаются, образуя соломоновы узлы (см. иллюстрацию выше), которые начали появляться во многих церквях Европы начиная со Средних веков и, в свою очередь, базировались на цифре четыре. Именно эта цифра вместе с кратными ей упорядочивает все пространство, в котором работает художник: четыре стены зала, четыре угла в нем, шестнадцать написанных деревьев с подрезанными верхушками, следующими за ребром потолка с зеркальным сводом[78], иначе говоря, с едва заметным изгибом. Живопись сочетается с архитектурным ордером, превращая комнату в первозданный природный пейзаж: органический космос.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Очерки поэтики и риторики архитектуры
Очерки поэтики и риторики архитектуры

Как архитектору приходит на ум «форма» дома? Из необитаемых физико-математических пространств или из культурной памяти, в которой эта «форма» представлена как опыт жизненных наблюдений? Храм, дворец, отель, правительственное здание, офис, библиотека, музей, театр… Эйдос проектируемого дома – это инвариант того или иного архитектурного жанра, выработанный данной культурой; это традиция, утвердившаяся в данном культурном ареале. По каким признакам мы узнаем эти архитектурные жанры? Существует ли поэтика жилищ, поэтика учебных заведений, поэтика станций метрополитена? Возможна ли вообще поэтика архитектуры? Автор книги – Александр Степанов, кандидат искусствоведения, профессор Института им. И. Е. Репина, доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

Александр Викторович Степанов

Скульптура и архитектура
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку

Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.

Марк Григорьевич Меерович

Скульптура и архитектура