Читаем Таинственный Леонардо полностью

Игра в образы и слова

Кроме организации и проведения этих пышных празднеств герцог Миланский также привлекал Леонардо к изобретению развлечений, которые должны были радовать его придворных день за днем.


Да Винчи обладал великолепным чувством юмора и показал себя достойным соперником лучших сатирических поэтов той эпохи. Некоторые из его листов исписаны каламбурами, составленными ради забавы. Шутливые, но мрачные словесные наброски оказываются несложными загадками. «Выглядят как кости мертвецов, быстро двигаются, приносят удачу своим движением (игральные кости)», или «О, какая гадость, когда язык одного животного в заднице другого (сальсичча[81]

)», или «Многочисленные народцы обитают в сене, прячут своих детишек и припасы в темных пещерах; и там, в сумрачных местах, их семьи пережидают долгие месяцы впотьмах (муравьи)». Однако самыми удачными получались тексты, в которых Леонардо перемешивал изображения и слова. Это были настоящие ребусы, постоянно приходившие ему в голову. Он также обыгрывал собственное имя, изображая льва, охваченного языками пламени[82], или трех мелких львов, пламя и два стола[83]
. В то время как клепсидра[84], ноты и сковорода означали восклицание «Оrа sono fritto!»[85]
Просто, прямо, гениально.


В течение нескольких счастливых лет, проведенных в замке Сфорца, этот универсальный художник также развлекался тем, что рисовал фантастических животных и таинственных существ, вошедших в его персональный бестиарий. В этих случаях речь не шла о набросках с натуры, плодах его пристального внимания к природе. На страницах записных книжек появлялись василиски, саламандры и волшебные птицы, о которых он читал в юности и которые затем вновь возникали в его дворцовых росписях и на праздничных вышивках. Кто знает, выставлял ли он когда-нибудь на всеобщее обозрение свою аллегорию удовольствия и неудовольствия: это чудовищная фигура с двумя головами: одной старой, а другой – молодой, и с четырьмя руками. «Это – Удовольствие вместе с Неудовольствием, и изображаются они близнецами, так как никогда одно не отделимо от другого; делаются они повернутыми спинами, так как они противоположны друг другу; делаются они на основе одного и того же тела, так как они имеют одно и то же основание: ведь основание Удовольствия – это утомление от Неудовольствия, основание Неудовольствия – пустые и сладострастные Удовольствия»[86]. Они одновременно вызывают страх и приглашают к размышлению.

Последние искры

Перейти на страницу:

Похожие книги

Очерки поэтики и риторики архитектуры
Очерки поэтики и риторики архитектуры

Как архитектору приходит на ум «форма» дома? Из необитаемых физико-математических пространств или из культурной памяти, в которой эта «форма» представлена как опыт жизненных наблюдений? Храм, дворец, отель, правительственное здание, офис, библиотека, музей, театр… Эйдос проектируемого дома – это инвариант того или иного архитектурного жанра, выработанный данной культурой; это традиция, утвердившаяся в данном культурном ареале. По каким признакам мы узнаем эти архитектурные жанры? Существует ли поэтика жилищ, поэтика учебных заведений, поэтика станций метрополитена? Возможна ли вообще поэтика архитектуры? Автор книги – Александр Степанов, кандидат искусствоведения, профессор Института им. И. Е. Репина, доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

Александр Викторович Степанов

Скульптура и архитектура
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку

Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.

Марк Григорьевич Меерович

Скульптура и архитектура