Тайны лабиринтов времени

– Успокойся! Я сказал: лежать, бешеный! – голос буквально раздавил Алгасия, – Я все видел. Никакого насилия не было, они просто скатились с обрыва и расцарапали тела в кровь, – это был Аристоник, стоя над Алкеем и не давая тому подняться на ноги, он продолжил, – Ты слышишь, что я говорю? Это была случайность и только! Могу перед твоим отцом поклясться именем Зевса, что они скатились и расцарапались о землю, притом оба. У Олгасия не было злого умысла и хватит твердить, что сколоты – рабы, твое ослиное упрямство до добра не доведет. Хочешь, чтобы в городе резня началась? Так тебя же первого и прирежут. Ты, сопля, потеряешь не только свою глупую жизнь, но могут погибнуть твоя мама и отец, сестра и друзья. Ты услышал меня? Лежать, сказал! Думай, эллин-дурак.

От виноградника, полунагой, обрызганный соком, бежал отец Алкея. Его движения утратили всю величавость, он задыхался от жары, и, обливаясь потом, трясся, медленно приближаясь. Подбежав, он обнял дочь и буквально повис на ней всем своим необъятным телом.

– О, боги! Ты жива и невредима, а мне сказали, что тебя похитили пираты. Слава богам – это неправда… Раскаленный уголь во внутренности лжеца, напугавшего меня до смерти! Дитя мое!

– Отец держись! Я жива и здорова! Не волнуйся.

– Ты вся в ссадинах? Алкей, вы подрались с Олгасием, но отчего?

– Он хотел похитить сестру и…

– Глупости не говори, над тобой будет смеяться весь город. В праздник Вакха всякое может произойти, но, чтобы Олгасий захотел похитить вакханку – бред.

– Я люблю ее и хочу жениться! Давно люблю, клянусь богами.

– Ух ты! – неожиданно громко рассмеялся почтенный отец.

– Уже и любишь?

– Люблю.

– Олгасий, ты мне нравишься, и потому говорю при свидетелях: клянусь именем Зевса, обещаю отдать тебе в жены дочь, если будут выполнены два условия. Первое – если через три года, которые должны пройти у Олгасия в походах и службе, они с дочерью будут еще любить друг друга. Второе – если Олгасий к этому времени будет обладать положением, достойным нашей семьи и станет обеспеченным человеком. Мне не важно, будет ли он легионером, толмачом у архонта, дипломатом или ремесленником – важен только его капитал и положение в обществе. Ремесленники разные бывают, сынок. Хозяин цеха тоже ремесленник, а теперь у тебя, Олгасий, такие же возможности, что и у моего сына. Вы все свидетели клятвы. Ты – то дочка сама любишь хоть его?

– Не знаю, – кокетливо пропела девушка.

– Все, пойдем домой.

***

Одессос жил по своим писанным и неписанным законам, хартия была принята греками и приход христианства в город не принес катастроф. Язычество прекрасно уживалось с христианством, как летний грибной дождь уживается с ярким солнцем. Жрецы и монахи не делили между собой власть над душами людей. Греки клялись Зевсом и Христом, сколоты – Папаем и Христом.

Пушки – вот что нужно было городу, чтоб защитить себя от пиратов всех мастей.

Боги благоприятствовали Олгасию. Много тысяч стадиев отделяли его корабль от берегов Одессос, но люди были живы и здоровы. Корабельные бока, плотно сшитые деревянными гвоздями и дорогими нержавеющими скобами, не пропускали воду. Двести таланов свинца пошло на обшивку корабля, чтобы морской червь не источил и не продырявил днище. Олгасий поднял голову и посмотрел на паруса, хорошо ли они наполнены ветром. Ходко бежит корабль, шипит вода, обтекая крутые бока триеры. Южный ветер дует через все море с берегов Одессос и несет корабль к Геракловым Столбам.

Диомед, топая босыми ногами, взбежал на высокую корму и уселся, он высыпал на палубу горсть разноцветных камешков:

– Сыграем, хозяин?

Олгасий не удостоил ответом матроса – и все всматривался в холмистый берег, сжимая руками свои виски.

– Положи рулевое весло левее, еще, еще, не бойся потерять берег. Еще левее.

Громче заговорила вода под кораблем, небо заполнял восход, солнце радовало и тревожило, как весна, как молодость, как любовь. Три года прошло – и он хозяин триеры, но беден, досада, а как хочется жениться и иметь детей. Приходить с плаванья в уютный дом, где ждет жена и…

– Вот так держи, так и выйдем к столбам.

Кормчий смочил палец слюной и подставил под ветер.

– Подтянуть парус справа, слева отдать! – крикнул кормчий.

Юркий Диомед, управившись с парусом, вернулся на корму и, сгребая камушки, скорчил за спиной Олгасия зверскую рожу. Матросы засмеялись, потеха с этим Диомедом, вечно кого-нибудь передразнивает. Особенно смешно у него получается аэд: вытянет руку и, ударяя по ней палочкой, будто плектором по струнам кифары, начинает петь старческим голосом такое, что самый заматерелый разбойник от стыда закроет голову плащом.

– Как тебя только боги терпят, Диомед?

Нечестивец однажды обмотался гиматием, наподобие женского платья пеплос, подложил за пазуху тряпья и, вихляя бедрами, подошел к последней корове, которая томилась в стойле. Диомед изображал жену архонта, выходящую из своего дома навстречу к мужу. Архонт, надо думать, и была эта самая корова. Матросы от хохота валялись на палубе, глядя, как Диомед простирает руки к корове.