Тайный агент. На взгляд Запада

У него было одно из тех бородатых русских лиц, которые не имеют формы, — заросшая волосами плоть без единой характерной черты. Темные стекла, скрывавшие глаза, окончательно лишали это лицо всякого выражения. Я видел его раньше. Это был видный русский эмигрант^[171]

. Вся Женева знала его дородную фигуру в черном пальто. Одно время вся Европа зачитывалась его автобиографией^[172]

, переведенной на семь, если не больше, языков. В молодости он вел праздную, разгульную жизнь, но знатная девушка, на которой он собирался жениться, неожиданно умерла. Тогда он покинул свет, из чувства своего рода покаяния оказался замешан в заговоре, и родное самодержавие не замедлило принять все обычные в таких случаях меры. Он сидел в крепостях, подвергся избиению так, что чудом остался в живьгх, работал в рудниках бок о бок с уголовными преступниками. Но главным украшением его книги конечно же была цепь.

Не помню сейчас, сколько именно она весила и какой была длины, но сковавшая его по рукам и ногам согласно «административному» распоряжению количеством своих фунтов и толщиною своих звеньев она грозно утверждала божественное право самодержавия. Впрочем, сколь грозно, столь и тщетно, поскольку этот богатырь умудрился унести нехитрое орудие правительства на себе в леса. Сенсационный звон этой цепи слышен во всех главах, посвященных побегу, — два континента были потрясены этим звоном. Начал он с того, что удачно спрятался от конвоиров в яме на берегу реки. Был вечер; ему с огромным трудом удалось освободить одну ногу. Тем временем наступила ночь. Он хотел заняться другой ногой, но тут с ним случилось огромное несчастье. Он выронил напильник.

Все это — факты и в то же время символы; напильник тоже имел свою патетическую историю. Этот напильник однажды вечером совершенно неожиданно вручила ему тихая бледная девушка. Бедняжка приехала на рудники к товарищу нашего узника — механику с социал-демократическими убеждениями, хрупкому юноше с широкими скулами и большими пронзительными глазами. Она проехала пол-России и почти всю Сибирь, чтобы оказаться рядом с ним и, по-видимому, собиралась устроить ему побег. Но она приехала слишком поздно. Ее возлюбленный скончался всего за неделю до ее приезда.

Благодаря этому, как он выражается, скромному эпизоду в истории идей в России напильник попал ему в руки и зажег в нем страстное желание вернуть себе свободу. Выскользнув у него из пальцев, напильник как будто провалился сквозь землю. Как беглец ни старался, он не мог отыскать его в темноте. Он систематически прощупал рыхлую землю, залез в грязь, в воду; ночь между тем проходила, та самая драгоценная ночь, на которую он рассчитывал, чтобы уйти в леса — его единственный шанс на побег. Отчаявшись, он хотел было прекратить борьбу — но, вспомнив тихое, печальное лицо героической девушки, устыдился своей слабости. Именно ему она решила подарить свободу, и он должен оказаться достоин благосклонности этой женской неукротимой души. То был священный долг. Сдаться означало предать святость самопожертвования и женской любви.

Целые страницы в его книге посвящены самоанализу, откуда, подобно белой фигуре из темного, бурного моря, восстает убежденность в духовном превосходстве женщины — его новая вера, изложенная впоследствии в нескольких томах. Первой жертвой на алтарь этой веры, великим подвигом его обращения стала жизнь в бескрайних лесах Охотской губернии^[173] со свободным концом цепи, обернутым вокруг пояса и закрепленным с помощью лоскута, отодранного от арестантской робы. Другие лоскутья, обмотанные вокруг левой ноги, заглушали звон и не позволяли свободным звеньям запутаться в кустах. Он сделался весьма свиреп. В нем обнаружился неожиданный талант к искусству дикого существования в бегах. Он научился тайком пробираться в деревни, не выдавая себя ничем, кроме раздававшегося то и дело слабого звяканья металла. Он взламывал двери сараев топором, украденным по случаю в лагере лесорубов. В безлюдных местах он жил, питаясь дикими ягодами и разыскивая мед. Одежда постепенно спадала с него. Его голая, потемневшая от солнца фигура с тучей комаров и мух вокруг косматой головы, мельком увиденная в кустах, породила страшные рассказы в целом ряде мест. С каждым днем он дичал все больше и больше и с радостью обнаруживал, сколь много в нем звериного начала. Ему не на что было больше полагаться. Словно бы два существа неразрывно слились в нем: цивилизованный человек, поборник возвышенных идеалов гуманизма, мечтающий о победе духовной любви и политической свободы, и крадущийся первобытный дикарь, с безжалостным хитроумием изо дня в день оберегающий свою свободу, подобно загнанному хищнику.